Вина Замка… Кто не пробовал их, кто не вспоминал? Не их вкус женской помады, не горечь послевкусия, а тот неповторимый аромат изменившегося мира? Мир расширяется, становится выпуклым как сфера, фокусируясь на единственном из многих лиц, а окружающее утопает, расплываясь, стираясь. Словно увиденный через линзу, он то растёт, то сжимается, то начинает кружиться вокруг неё, теряется в ступеньках, коридорах, за запираемой дверью, теснится в ударах сердца, запечатлённых на картинах, перекатывается от окна к окну, мелодии звучат издалека, слышен рассеянный шёпот, люди встают, садятся… Мир, похожий на женское тело, как юноша он начинает с глаз, лица, зреет, обращается к пушку при её губах, к её тазу, разросшемуся животу, он теснится вокруг её шеи, запрокинув голову, опуская её… Томя… Он бредит, бьётся, звучит, с её рук свешиваются лианы, как хочешь обвить её ими, пересилить. Изогнуть… Её ноги согнуты, по спине бегут мурашки, ей тесно, она хочет вырваться, выбраться наружу, и заполнить больший, высший, новый сад, и там излишен твой порыв, эти скрипки и платья, и сам ты. И слово, признание, она цедит их сквозь минуту, она сейчас упадёт, подкошенная, во власть твоих рук. Всё несётся, плывёт, мир потерялся позади, оторвался и уносится, вместе с глазами, он спрятан в её запястьях, между лопаток, в линии позвоночника, спускающейся вниз, к её ногам, под колени. Поцеловать подъём её стопы, натянутой до разрыва, до крика, сведённый судорогой, – весь свет мечтает об этом. И длить, длить до бесконечности этот поцелуй, отнять у неё силы, мысли, воплотить всю её, до последнего глотка, вычерпать и вырваться самому, упростить её, как слугу, девчонку. Шутку… Но Змей, проклятый Змей, он щекочет её, она начинает хохотать, она всё поняла, она извивается, бьётся. Ей уже смешно, ей уже не нужны пончики, не нужны подарки, маски – ты просто пьян! – и всё разбито. Она хохочет, уходит к другим, они передают её друг другу, ты ловишь её, пощёчина. Она закончена – ты уже пройден, она мчится дальше, к другому. Он запирает за ней дверь, снова смех. Снова разговор, танец… Признанье, смех, признанье. Пощёчина… Пьяна уже она.
Волосы. Что может быть проще, понятнее? Поверите ли – столько лет, столько встреч, и по-прежнему не могу наглядеться. А уж на ветру… Вообразите, осень, тёплый день золотого бабьего лета. Я сижу на скамейке, читаю, философское. Проходят мимо люди – и вот одна присаживается ко мне, на другой край. Я гляжу на неё… Диво! Волосы свободные, буйные, ветер их тревожит – не могу не смотреть. И знаю, что ей беспокойно, а себя обороть не могу. Встаю, подхожу к ней, говорю: Не знаю, как Вам объяснить, но объясню прямо. Можно я рядом сяду? Она от моего приёма отвела глаза, подумала и говорит: Садитесь. Я сел. Теперь они ближе. Чувствую по себе – если ничего не произойдёт, час смогу смотреть, не отрываясь. Они для этого рождены. Думаю, чем её занять. Спрашиваю: Вы философию любите? Она, конечно, голову задрала, смотрит уверенно. Магистром представилась, из естественных. Я только этого и ждал. Говорю: Не будете так любезны, у меня сборник, философская поэзия, я многих мест не понимаю. Особенно это место – листаю наугад, выбираю стихотворение, о почках. Говорю: Со всей предрасположенностью к Вашим блестящим познаниям, не могли бы Вы в трактовании пауз и метонимий? Она возгордилась, грудь колесом, осанку держит – думаю, всё. И она напрямик в эту философию. Она читает, я гляжу на волосы. Благодать. Час сидим. Два. Я изредка вставляю комментарии, шучу. Она серьёзна. Третий сидим. Я уже начал…
Замок… Как совершенен Замок. Каждый может найти в нём себя. И поискать себя в других. Разве мы не этого ищем? Своих ошибок, слабостей, милостей… Поговори со мной, поговори во мне, нащупай то, что нас сблизит, слово и дело, связующее звено, лаз. Что-то отпечатается на лице, но большее хранится, как в старых замковых сундуках. Из рук в руки передают письма и открытки, они написаны инкогнито, и все авторы – среди приглашённых. Легко различить почерки, мужской и женский, можно уловить и возраст по оборотам – можно узнать о человеке многое, по одному лишь письму. Но узнают уже знакомое, продуманное и понятное, оно бросится в глаза, скроет детали, обманчивые детали… Кто поверит, что несколько дюжин писем написано Амадеем, десяток принадлежит перу Императора, есть и письма адъютанта… Стоит лишь попросить помочь с почерком знакомого, чуть видоизменить привычный оборот – и вот уже два разных человека глядят внимательными глазами. Стоит войти в зал, выйти и вернуться, оправить, поправить, вспомнить позабытый анекдот. Знаком? Разумеется. Встретились три инкогнито… Безумная лёгкость создания анекдотов как мануфактура по пошиву заплаток, стилистика второстепенна, пунктуация маловажна. Кто-то заберёт себе письмо на память, и будет бродить по Замку, слушать жалобы эстеток, запертых в чуланах, глядеть на костюмы, костяшки рук…
Кто же она, какова?.. Сколько ожидания на нескольких строках – думала ли, что корреспонденция станет всеобщим достоянием, что испытала, обиделась, обрадовалась? Сколько несправедливости в этих вечных обмолвках, ошибках, неточностях – что общего между её вальсом и её лирикой? Неужели это можно уловить, и кто-то, как Амадей, уже знает, не по зачёркнутой подписи, не по конверту… По пульсу… Нет, это невозможно, и Вы не убедите меня никогда. Позвольте Ваш пульс… Извольте. Вы волнуетесь. Ждёте кого-то? Сколько же попыток нужно сделать… А если найти её подругу, останется ли её след? Или это уже наваждение, издёвка?.. Кто-то другой может искать её, это письмо попало ко мне через руки, его читали, переписывали… Ходят и несколько копий… А Вы Замку пишите? Напишите, обязательно напишите. Замок отвечает всем. Может, это лишь подлог, ловушка?.. В Замке всюду ловушки. Вы никогда не слышали легенду про сундуки? Нет, не надо мне Ваших легенд. Я занята. Ждёте кого-то? Уж точно не Вас. Почему так точно? У Вас бант фиолетовый на груди. И что же? Не понравился мой бант… Это я для неё. Она поймёт, это в письме написано. Выйти на сцену? Здесь нет сцены… Нужен либо скандал, либо что-то… Писать на стенах запрещено, кричать запрещено. Где же она? Вы любите Пуччини? Кто такой? Сам не знаю. Звучит драматически. Выпьем по бокальчику? Скрасим обстановку. Можно. На брудершафт. Это пошло. Согласна. Тогда я буду поить Вас, а Вы – меня. Это тоже пошло. Жизнь – чертовская пошлятина. Не могу не согласиться. Можно Ваш пульс? Только в шее. В шее, так в шее… У Вас аритмия. Теперь я. У Вас вид глупый. Снимите бант, отдайте его мне. Я Аллиета. Рад.
…Смотрим вверх.
Окружённый слушателями, экскурсовод по привычке исполняет роль гуру, и уверенно углубляется в пространство Замка. Лабиринт из комнат бесконечен, как и терпение почитательниц искусства. Они перевозбуждены изменчивостью окружающего и внимают, приоткрыв рот. Библейские сцены уже оставили за собой должное почтение, как и первое Искушение. На очереди очередное творение неизвестного мастера, заимствовавшего кое-что у кое-кого. Полотно программно и панорамно, название отсутствует, группа закорючек напоминает…
…Знак Зодиака, Весы. Сцену наблюдает множество людей, люди вокруг, рядом, на балконах, в окнах. По краям, вторя принципам зрения, лица неразличимы, всё расплывается. Чем ближе к центру, тем яснее и наполненнее становятся образы, прорисованность нарастает. Её пик совпадает с умопомрачительной по исполнению ладонью. Брезжит рассвет. Она прижата к колонне, на выходе из древнего Храма. По полю идут жнецы, там крутятся жернова мельниц. Летят петухи. В полях мазками изображены пары, они в красном. Это намёк. Её гордость пылает в центре. Его сила победит её лишь отчасти, ответ таится в ладони. Это преграда. Он должен завязать ей рот, зажать, иначе она закричит. Люди с нетерпением ждут этого крика, знака наставшего утра. В зените фиолетового неба стоит Луна, она окружена семнадцатью лучами. За колоннами виднеется хохочущая богиня, хохот близок к изнеможению. Это от долгого хохота. Крыша отсутствует. По ступенькам, подталкиваемая радостным Сизифом, катится мраморная колонна. Лужи кефира олицетворяют…
