Машина поехала. Орнела еще посидела в своем укрытии, стараясь отдышаться. «Сейчас об этом не буду думать, – мелькнула почему-то в сознании присказка ее любимой книжной героини. – Потом, потом. Сейчас не буду». Она осторожно вылезла, быстро пошла прочь от школы. Вышла на большую улицу, там пошла медленно, прогуливаясь, с легкой мечтательной улыбкой: все у нее лучше всех.

Она вошла в лавку, поболтала с сеньором Даниэле, хозяином: «…какая чудная погода, давно не гуляла, не могу надышаться, не хочется возвращаться домой, но надо, Сандра будет волноваться…». Купила оливок. Пошла медленно, гуляя, домой.

У дома Орнела развязала кокетливый бантик из соломенного жгута, сняла вощеную бумагу, закрывавшую банку с оливками, выбросила в кусты добрую треть содержимого банки и скомканную бумагу. Вошла в кухню, поставила банку на стол:

– Вот, Сандрина, немного еще осталось.

– Сумасшедшая, – засмеялась Сандра, – разве можно столько соленого!

– Теперь пить хочу. Обедать не буду. – Орнела взяла кувшин с домашним лимонадом, пошла к себе, заперлась, до ужина уже не выходила.

В пятницу приехала Мирабела, привезла гостинцев: свежей моцареллы, плавающей в литровом стеклянном бочонке с обтянутым марлей горлышком, сладкого хлеба с цукатами и миндалем, сваренных в меду апельсиновых ломтиков с корочкой. Орнела расцеловала подругу, усадила за стол, дала новую кружевную салфетку:

– Перетри чашки, Белуча, а я пойду, кофейник поставлю. Попируем с тобой!

Она вышла через кухню на подъездную дорожку, где стоял «Фиат» Мирабелы. Гаечный ключ она запасла заранее: он ждал, подсунутый под горшок с петуниями. Она быстро повернула гайки несколько раз, не до конца, так, чтобы не сразу отвалились…

Фантино пришел домой после работы раньше обычного, бледный, тусклый.

– Фантино, сладкий, что с тобой, тебе нездоровится? – спросила Орнела заботливо, перебирая пальцами его волосы, заглядывая в глаза.

– Нелуча, ты еще не знаешь? – Он отстранил ее руку, спрятал глаза. – Бела разбилась! Машину занесло на повороте. Она свалилась с обрыва.

– Как! – ахнула Орнела и заплакала. Непритворно заплакала. Как жалко было подругу! Она у нее одна была. А теперь уже не будет. Да, Орнела решила: никогда у нее подруг не будет. Горько было Орнеле.

Роскошный дворец бракосочетания на Английской набережной – бывшие великокняжеские хоромы, построенные архитектором Красновским еще в 90-е годы девятнадцатого века – был полон брачующимися.

Пары, окруженные родственниками, толпились, смущенно перешептываясь. Женихи стеснялись уходить курить, но те, у кого очередь была подальше, все-таки выходили ненадолго, торопливо пыхали «Примой», а некоторые специально купленным к случаю дорогим «Родопи»; с виноватым видом возвращались к невестам. Невесты курить не бегали, стояли неподвижно, опасливо – боялись помять наряды.

Анька в дорогом, из валютной «Березки», платье, на высоких платформах, с зачесанными назад, залитыми лаком волосами, на которые прицеплены были шиньон «ба-бетта» и капроновая фата, с голубыми, на все веко, польскими тенями и густым слоем туши на ресницах, сама себе казалась сказочной принцессой.

Стоявший рядом Ершов смущенно оглядывался, стесняясь пышности Анькиного наряда. К тому же он все время боялся, что Анька навернется с дурацких платформ.

Сам он чувствовал себя немного деревянным в темно-синем, железно отутюженном костюме, узковатом для его натренированных плеч. На костюм валютных бонов не хватило, но мать побегала, повисела на телефоне – купили в комиссионке, – не новый, зато импортный. В нем Ванька на вручение диплома ходил, а теперь вот и свадьба, так что костюмец себя оправдывал.

А вот что с Анькиным платьем потом делать? Денег на него вбухали не слабо, а куда его после свадьбы девать? Анька, правда, щебетала, когда покупали, что, мол, «такое платье с руками оторвут, и даже дороже, так что, Ванечка, еще и нагреем на нем!»

– Только меня в это не втягивай. Я тебе не торгаш, – ворчал Ванька.

– Ну что ты, Ванечка, – закатывала глаза Анька. – Ты и не заметишь, как все будет тип-топ.

И откуда только набралась таких гримас и словечек!

Когда они, через пять лет после школьного выпускного, снова увиделись на пятилетии выпуска класса и стали «встречаться», Ванька понял, что Анька здорово изменилась. В ней появилась уверенность, «знание жизни». Ванька только удивлялся, что Анька, – плакса и заморыш, «Крича несчастная», как ее звали в классе, – знала в Ленинграде все и всех, могла достать самиздатовские книги, билеты на дефицитный спектакль; могла, повисев на телефоне, раздобыть любую шмотку.

Тогда, в седьмом классе, когда Ванька узнал, что Анька заболела, сразу подумал: из-за него. Узнать, где она, было не трудно. На классном часе Алевтина, училка, объявила, что Кричевская в больнице, и спросила, кто пойдет ее навестить. Ванька сразу поднял руку, получил бумажку с адресом больницы и шестьдесят копеек из классной кассы, чтобы купить навещаемой яблок и открытку «от всех». Никто не удивился, что он вызвался идти в больницу: все давно привыкли, что «Ёрш с Кричей возится».

Ванька чувствовал себя виноватым и хотел как-то загладить вину, чтобы противное чувство, что Анька больна из-за него, перестало скрести. Потому и пошел в больницу.

Сначала его послали к сестре-хозяйке за чистым халатом, хотя он был совсем не прочь надеть тот, что выдали в гардеробе. Потом пришла врач и велела зайти с ней в ее кабинет. Она забрала у Ваньки авоську с яблоками и потом долго объясняла, что Аньку нельзя волновать, – как будто он собирался ее волновать, – что говорить нужно только хорошее, веселое, и говорить самому, а Аньку ни о чем не спрашивать, так как ей говорить нельзя; что быть в палате можно только несколько минут. Ванька не очень-то прислушивался, думал: «Важничает врачиха, обычное дело».

Врач сама проводила его, отворила дверь, вошла вместе с ним в палату. Это была маленькая комнатка с одним высоким окном, снизу занавешенным на половину высоты белыми марлевыми, на натянутых резиночках, занавесками. Единственная кровать стояла не у стены, а посреди комнаты; вокруг нее толпились какие-то длинные палки с нацепленными на них перевернутыми бутылками; от бутылок к кровати тянулись трубочки.

Ванька не сразу нашел глазами Аньку, а когда увидел ее, почти не узнал. Из-под белой простыни торчал очень острый и желтый подбородок, носа и щек не было: они были спрятаны под большим конусом резиновой маски, к которой тянулась трубка. Поверх простыни лежали веточки почти таких же белых, как простыня, рук. В одну руку была воткнута прижатая пластырем иголка, от нее тоже тянулась трубочка. Глаза, почти исчезнувшие под маской, были закрыты.

Анька услышала, что кто-то вошел: ее веки дрогнули и глаза медленно приоткрылись. Анька посмотрела сонно и мутно, глаза снова закрылись.

– Анечка, из школы к тебе. – Услышал Ванька тихий голос докторши.

Анькины глаза опять открылись, и Ванька понял, что Анька его видит. Он подвинулся к кровати, хотел что-то сказать, и вдруг почувствовал, что не может говорить… что если откроет сейчас рот и что-то произнесет, то разревется позорно, как девчонка. Он увидел, что Анька пошевелила пальцами той руки, что была без иголки. Ванька оглянулся на докторшу, та кивнула. Тогда он взял Анькины пальцы в свои, пожал тихонько. Ее пальцы были сухими, тоненькими и страшно холодными, как прутики дерева зимой. Они едва заметно шевельнулись в ответ.

Анька пролежала в больнице долго, потом ездила куда-то в санаторий, так что в класс она вернулась только в конце весны. Ершов все время сидел за их с Кричевской партой один, никого не пускал садиться на Анькино место. Про Нину он почти забыл. Разве только… да нет, забыл, забыл. Когда Анька вернулась, уже скоро было лето, каникулы. На следующий год все пошло, как всегда: они сидели за одной партой и, хотя особенной дружбы между ними не было, Анька опять чувствовала, что она у Ваньки «под крылом».