Одна тяжесть на душе – Орнела. Родилась она в марте, в самом конце, в пятьдесят пятом – второй, после Тонино. Не сразу, с большим перерывом. Долго злился Антонио на жену, простить не мог. Только когда следом за дочерью появился Луиджи – успокоился, отмяк. Малыш Лучиано и вовсе смягчил сердце стареющего отца, примирил с женой.

Карлотта жалела дочку, чувствовала, что отец не любит ее. Упрашивала его послать девочку в школу, ведь не средневековье, двадцатый век. Но муж тянул. Девчонке исполнилось девять, когда приехала чиновница из муниципалитета, привезла бумагу: приказ, чтобы отдали ребенка в школу.

А и счастлива была Нела! Нарядили ее, как куколку: чулочки белые, туфельки лаковые – у дона Франческо купили! Платье с белым кружевным воротничком. Все «ба-бузя», мать Карлотты – она дала денег на наряды. Бабушка всегда баловала внучку и втайне уже шепнула Карлотте, что и дом на берегу, и сундуки с добром: кружево савойское, полотна, скатерти, мебель старинную, дубовую, с резными львиными мордами и цветами – все внучке завещает.

А и красавица была Нела! Высокая, стройная – в материну породу. Отец-то ростом не вышел: был приземист и кряжист. Волосы у дочки почти светлые, каштановые, мягкими кудрями, – не как у отцовской породы, крутой спиралью. И личиком тоже светлая, как будто солнце ее не палило. Глаза с зеленью, бровки густые, ровные, губки румяные, зубки белые, как пена на волнах. Ручки и ножки маленькие, точеные, пальчики длинные.

Девчонка оказалась умненькой, в аттестатах, что учитель присылал в конце месяца, одни похвалы и восторги. Карлотта замирала от гордости, прятала листки под скатерти в нижний ящик комода.

Отца учительские похвалы не радовали. «Зачем, – думал, – ей эта грамота?» Сам он был грамотный, но почти не читал. Только разве газету, да и то больше напоказ соседям: сидел с ней по воскресеньям за столиком перед кафе на церковной площади, пока жена судачила после службы с товарками.

Когда девчонке исполнилось шестнадцать, отец собрал семью за столом, объявил:

– Орнела училась семь лет, узнала много наук. Принесла в дом много наград и похвальных листов. Мы гордимся нашей дочкой и сестрой, – он говорил значительно, медленно, поочередно оглядывая каждого. – Пришло время ей становиться взрослой. Сын дона Франческо Камбиазо, Фантино Камбиазо, приходил ко мне. Говорил о ней. – Он помолчал, потом продолжал: – Дон Франческо Камби-азо – человек известный. Его магазин славится на всю округу. Господа специально приезжают к нему за туфлями. Говорят, на будущий год откроет второй магазин. На набережной Савоны!

Антонио значительно поднял вверх палец, опять помолчал, покивал головой, как бы в подтверждение важности сказанного.

– Я заставлять не буду. Орнела и сама должна понимать. Такой брак – честь для семьи. Думай, Орнела! – И он тяжело и долго посмотрел на дочь.

Орнела побледнела, сдвинула над переносьем брови. Исподлобья смотрела на отца и казалось, искры вот-вот брызнут из ее глаз. Мать первой не выдержала, тихо вздохнула:

– Что ж, дочка, надо соглашаться.

Орнела сжала край стола побелевшими пальцами, почти прошептала:

– Я хочу учиться. Пожалуйста, отец!

Антонио хлопнул по столу ладонью, прикрикнул:

– Я сказал – нет! Что ты такое? Женщина! Тебе нужно замуж. И детей рожать. У тебя есть братья! – Он оглядел, как будто пересчитал, сыновей; те опустили глаза под взглядом отца. Тот продолжал уже тихо, с расстановкой: – Пусть парни учатся, а вам, длиннокосым, нечего зад просиживать да отцовские деньги переводить.

– Отец, все мои подруги придут осенью в школу, а меня не будет! – взмолилась Орнела, прижала к груди сцепленные ладони. – Как же, разве я хуже? У Мирабелы тоже братья, и аттестат хуже моего, а она идет учиться.

– Про подругу твою слышать не желаю, – опять поднял голос Антонио, – не желаю! И видеть ее рядом с тобой не могу. Кукла! Раскрашенная кукла. И отец ее – старый глупый индюк. Индюк! Превозносит ее, как Святую Деву. Носится с ней: «моя Белуча то, моя Белуча сё!» Избаловал девку, как содержанку. Да где это люди видели, чтобы девчонке, которой и шестнадцати нет, такие подарки дарить. Автомобили дарить!

– Это всего лишь старый «Фиат», ему сто лет, – осмелилась вставить Орнела, и тем только раздразнила отца.

– Не смей говорить! – Он вскочил, опять ударил по столу, да так, что стоявшая на столе старинная, все в трещинках, руанская фаянсовая хлебница звякнула о подставленное под нее блюдо. – Ей еще и по закону ездить нельзя, а он ей… И ты на нее смотришь! Тоже хочешь автомобили получать?!..

– Но отец, я прошу вас только об одном, пожалуйста, я хочу, чтобы у меня была профессия, – на глаза Орнелы навернулись слезы. – Я буду работать и выплачу вам, назначьте мне долг. Умоляю, отец!

Антонио, опершись тяжелыми ладонями о стол, смотрел на дочь набычившись, исподлобья. Глаза его загорелись, лицо налилось кровью.

– Я сказал: нет! Пойдешь замуж.

– Так и не пойду! – закричала вдруг Орнела и вскочила, махнула ладонью по глазам, по щекам, прогнала слезы. – Не пойду ни за что! Лучше из дома уйду, буду работать. Пусть все говорят, что Антонио Бонисетти дочь из дома выгнал!

Красные точки, как вишни по земле из опрокинутого ведра, запрыгали перед глазами Антонио. Он почти зарычал:

– Дочь, не смей ослушаться моей воли!

– Не пойду, лучше убейте! – Орнела кинулась к двери, где в простенке, в деревянной распорке хранились охотничьи ружья, выхватила одно, швырнула его на стол перед отцом:

– Не пойду! Лучше застрелите меня! – Она встала перед ним: прямая, высокая, с охватившим голову пламенем растрепавшихся волос, засветившихся от упавшего сзади луча солнца.

Отяжелели, кровью набухли глаза Антонио:

– Ах, вот ты как! Мало я горя видел от тебя! Так и убью, не пожалею! – Антонио схватил ружье, вскинул его, направив на дочь. Поганая девчонка засмеялась треснувшим, как стекло, обидным смехом, вплотную подскочила к отцу, уперлась лбом в ствол:

– Ну так что ж. Стреляй, стреляй, не медли! – впервые дочь обратилась так к отцу: никогда в жизни он не слышал от нее «ты».

– Антонио! – зарыдала мать, вскочила, вцепилась корявыми темными пальцами себе в волосы, но побоялась коснуться мужа. – Опомнись, что ты, перед тобой твое дитя!

Братья сидели тихо, не смея сказать ни слова. Антонио не почувствовал, а увидел, как затряслись его руки, как ствол стал биться о лоб дочери. Она не отстранилась, сухими глазами насквозь прожигала отца. Он опустил руки, ружье глухо стукнуло, упало. Ноги его обмякли, он без сил сел на стул, закрыл пепельное лицо большими узловатыми ладонями. Сыновья не должны увидеть его слез. Кар-лотта подхватила выпавшее из рук Антонио ружье, сунула его подальше под комод, замахала руками на дочку, вытолкала ее из комнаты.

Школьные годы бегут быстро. Не успеешь оглянуться – уже в седьмом классе! У семиклассников последним уроком в конце недели всегда был классный час. Алевтина Петровна, географичка и классный руководитель 7-го «А», монотонно бубнила по тетрадке про график дежурства, про проценты успеваемости, про шефство над октябрятами, про озеленение кабинета… Казалось, в классе был идеальный порядок: ребята сидели неслышно. Каждый втихаря занимался своим делом.

Ванька на классном часе всегда старался сделать что-нибудь из домашних заданий. Обычно, положив на колени учебник, щелкал примеры по математике. Математику сделал – считай, выходной свободен. Остальные уроки много времени не занимали.

Но в тот день классная вошла не одна, следом за ней появилась Нина Василевич из 9-го «Б». Все встрепенулись, каждый бросил свои дела и вопросительно смотрел на вошедших.

Нину в их 35-й английской спецшколе знали все. Еще совсем недавно она была председателем Совета Дружины, на каждой линейке вся школа любовалась ею. Высокая, стройная, в лаковых черных туфельках, плиссированной юбочке и белой пионерской рубашке, с горящим на груди алым шелковым галстуком, Нина четко вскидывала руку в пионерском салюте к надетой немного набок между пышных белых бантов пилотке и звонко рапортовала директору школы.