– А что, Нин, подумаешь – носом! Сама, что ли, не шмыгаешь? А он классный, даром, что малолетка, – заметила низенькая толстушка. – Спортивистый такой, учится хорошо, ты бы пригляделась!

– Ты, Светик, шутишь? – прыснула та, что зацепила крючок. Она уже освободилась от платья и натягивала на себя спортивную майку. – Наша Ниночка по «скубенту» сохнет!

– Валька, заткнись! – сердито воскликнула Нина. – Просто студент меня в институт готовит, он мой репетитор, ясно тебе?

– Да зачем тебе репетитор, ты за свои пятерки уже все штаны просидела. Задницей возьмешь!

– Да, возьмешь! Тебе, Валечка, хорошо, у твоих предков кругом блат! А мне с моими инженерами надо всего самой добиваться. – Нина завязала шнурки на кедах, встала, подошла к висевшему на стене круглому зеркалу. – На одну общественную работу только и надежда, – продолжала она, поправляя волосы, любуясь на свое отражение. – Ванечка для меня – находка, – говорила Нина, прихорашиваясь. – Он хоть и соплячок, а ради меня все мероприятия готов на себе вытаскивать. Вот выйдем на Новогоднем городском смотре на первое место, тогда мне такую характеристику дадут, что ни один институт не посмеет меня не принять! Ну что, девы, готовы? Пошли! – И девчонки, продолжая болтать и пересмеиваться, вышли из раздевалки.

Анька в одном кеде, в трусах и майке, с полуспущенными на колени «трениками» сидела в своем уголке, как ударенная. Обидно стало за Ваньку, так обидно – хуже, чем за саму себя. Если бы Нинка похвалила его, покраснела бы или как-то показала, что Ванька нравится ей – Анька бы тогда ничего, даже наоборот, сама бы за это Нинку полюбила. Но теперь… «Так вот оно как! А Ванька-то, дурачок, и не подозревает, что эта фифа смеется над ним да еще использовать его хочет. Вот гадина! Ну погоди, ничего у тебя не выйдет!» – и Анька решила, что она откроет Ваньке глаза.

По дороге из школы она зашла на почту и за две копейки купила конверт без марки. Там же, за высоким почтовым столиком, нацарапала квадратными буквами на обратной стороне телеграфного бланка записку:

«Ваня, тебя используют! Та, кому ты носишь шоколадки, хочет выехать за твой счет на первое место по общественной работе для поступления в институт. Она смеется над тобой и называет Сопливым Щенком. Твой друг».

Анька заклеила конверт, подумала и надписала: «Ване Ершову от Комитета Комсомола». Она давно узнала, где живет Ванька, хотя в гости он ее не приглашал ни разу. Анька вошла во двор Ванькиного дома, огляделась. Во дворе никого не было, кроме пары бабушек с детьми на детской площадке. Она вошла в парадное, поднялась по широкой, со щербатыми ступеньками, лестнице, подошла к Ванькиной двери и сунула конверт в щель прибитого рядом с дверью почтового ящика с выведенной на нем белой краской фамилией «Ершов».

В тот момент она ясно услышала, как щелкнул изнутри соседский замок. Анька опрометью кинулась к лестнице и сама не заметила, как оказалась на площадке верхнего этажа. Она притаилась, стараясь не дышать, и стояла так, прижимаясь к холодной крашеной стене, пока далеко внизу не хлопнула дверь подъезда – значит, люди вышли. Анька побежала вниз и в дверях – ну надо же такому случиться! – лицом к лицу столкнулась с Ванькой, который входил в парадное, волоча перекинутую через плечо большую хозяйственную сумку.

– О, Кричка, привет, – воскликнул Ванька. – А ты чего здесь?

Анька не нашлась, что ответить и молча прошмыгнула мимо.

– Крича, чего не отвечаешь? – Уже выбегая во двор, услышала она за спиной удивленный Ванькин возглас.

Встретив ее в подъезде, Ванька не мог не догадаться, кто бросил записку в его ящик. На следующий день Анька с таким страхом шла на уроки, что даже забыла, как обычно, остановиться на минутку, чтобы полюбоваться нарядным четырехэтажным, с портиком на четырех колоннах, зданием школы. Вообще, Анька любила свою школу и всегда шла на уроки легко, с удовольствием. Но сегодня… как будто кто-то держал ее за ноги и не давал шагать.

Она пришла в класс раньше Ваньки, уселась за парту и стала ждать его появления. От страха ее немного подташнивало. Она пыталась мысленно подбадривать себя: «Ну так что ж, если догадался. Не убьет же он меня. Даже если и треснет – ничего особенного».

Ванька явился перед самым звонком и не сел с ней, а направился прямиком к «галерке». Весь день прошел, как обычно, если не считать того, что она на всех уроках сидела одна. На перемене он подошел к ней, процедил сквозь зубы:

– После уроков не смывайся, поговорить надо, ясно? – И опять пошел к задней парте.

Прозвенел звонок с последнего урока. Анька сидела, не двигаясь, боясь повернуться назад. Спиной ощущала, что он тоже не уходит. Наконец, кроме них в классе никого не осталось. Анька почувствовала, что Ванька подошел. Она съежилась, ниже нагнула голову.

– Слушай, Кричевская, – сказал Ванька громко, звонко. – Если ты еще раз в мои дела полезешь, я тебе ноги из жопы выдерну, поняла? Коза сраная! – больше Ванька ничего не сказал и вышел из класса, громко хлопнув за собой дверью. Анька опустила голову на сложенные на парте руки и начала реветь.

Но долго плакать не пришлось. Скоро в класс заглянула тетя Вера, техничка:

– Ой, Анечка, что ты? Оценку, что ли, плохую получила? – Тетя Вера подошла к Аньке, попыталась рукой поднять ее голову.

Анька вскочила, схватила свой портфель и побежала из класса вон.

– От психованные детки, от психованные!.. – запричитала вслед тетя Вера.

Анька сама не помнила, как оделась, как вышла из школы. Домой не пошла. Брела, куда глаза глядят, всхлипывала, размазывала варежкой слезы по щекам. Сумерки сгущались, начиналась метель. Анька вышла к Неве. Пробралась по снегу вдоль каменной ограды, потом спустилась по ступенькам к реке, перелезла через сугробчик, образовавшийся там, где провисшей чугунной цепью заканчивались ступеньки, побрела по льду вдоль берега. Стало совсем темно. Снег красиво кружил в свете фонарей набережной. Было странное ощущение удаленности от всего мира, хотя город был рядом, за гранитным парапетом.

Анька шла долго, бормотала себе под нос сильные, хлесткие фразы, которые надо бы сказать Ваньке. Потом села на портфель, привалилась спиной к сугробу. Становилось холодно, хотелось есть. Постепенно она успокаивалась.

«Ладно, нечего реветь из-за этого дурня, – сказала себе Анька. – Хочет, чтобы над ним вся школа смеялась – пусть. Он, конечно, думает, что я из-за него утопиться готова, предатель! Три года дружили!» – Анька поплакала еще немного. Теперь ей казалось, что они с Ершовым не просто сидели за одной партой, а все три года были по-настоящему близкими друзьями. Наконец, она встала, утерла еще раз уже щипавшие от слез глаза и щеки, отряхнулась и медленно побрела, отыскивая ступеньки.

Стало теплее, но метель кружила все сильней, снег шел так густо, что набережной не было видно. Анька все никак не могла найти ступеньки, не могла понять, где ей выбраться. Она шагала и шагала, падала, поднималась, и вдруг обнаружила, что не видит гранитной стенки. Снег лепил все гуще, кружил, не давал смотреть. Поднялся ветер. Анька почувствовала, что начала замерзать. Она брела, спотыкаясь, пригибаясь под метелью, и перед глазами вставали страшные сцены: она проваливается в полынью, умирает, занесенная снегом, и только весной, в половодье, находят ее изуродованное тело. Она испугалась, от страха побежала, потом подумала, что бежит не туда, куда надо, повернулась, кинулась в другую сторону.

Так металась она, пока совсем не обессилила. Упала и осталась лежать. Внизу не так дуло, стало как будто теплее. Анька съежилась, подтянула коленки к груди, уткнулась лицом в шарф. Метель выла.

Вдруг Аньке как будто послышался далекий крик: «А-а-н-я-а!» Мамин голос! Анька встрепенулась, села. «Мама! – вспомнила Анька. – Она ведь с ума сходит, небось уже и в школу сбегала, и ко всем подружкам. Гадина я! Как же я забыла про маму!» Анька вскочила, побежала вперед, туда, откуда, как ей показалось, послышался голос. Она бросила портфель, сорвала и отбросила путавшийся меж коленок длинный модный вязаный шарф и все бежала, бежала, стараясь не поворачивать.