– Это на башне. Ее можно увидеть снаружи, – ответила я и начала рассказывать ей, что автор «Собора Парижской Богоматери», Виктор Гюго, жил неподалеку от меня, на площади Вогезов.
Корнелия меня не слушала. Книгу она не читала. Но зато видела французский фильм. Она описала мне цыганскую девушку Эсмеральду, которая шла к дверям собора. Но я застыла и не могла двинуться с места. Меня внезапно окружили Габриэль Шанель, все irréguliers, проститутки и неистовые цыганки. «Ты одна из нас», – казалось, шептали они. Но ведь когда-то я была непорочной девушкой. Мое тело принадлежало мне и только мне. Я была хорошей. Я хихикала, когда сестра Рут Эйлин говорила, что наши тела – это храмы Святого Духа, и почему-то представляла себе голубя, поселившегося у меня в груди. Но сейчас, стоя здесь и глядя снизу вверх на Марию, я наконец поняла, что имела в виду сестра. Я позволила Тиму Макшейну использовать себя. Принесла в жертву свои желания, чтобы угодить ему. «Наслаждайся, как это делают мужчины», – сказал тогда он. И я продала душу за чувственные утехи. А потом, недооценив Тима Макшейна, почти позволила ему себя убить. Теперь я стояла перед Девой Марией, такой холодной и самоуверенной, и Она осуждала меня своей отстраненностью.
– Пойдемте, – сказала Корнелия.
– Я остаюсь, – заявила я. – Идите одна.
– Как одна?
– За углом находится стоянка такси.
Она недовольно запыхтела, но мне уже было заплачено. Я теряла чаевые, которые последовали бы за чаем в «Ритце», но сейчас мне нельзя было уходить.
У алтаря наблюдалось какое-то движение. Там готовились к мессе. Я села на один из плетеных стульев, стоящих вдоль главного алтаря. Скамей в этой церкви не было, только эти шаткие стульчики из лозы, к спинкам которых была присоединена скамеечка для коленопреклонений человека, находящегося сзади.
– Introibo ad altare Dei[54], – произнес священник.
Знакомая латинская фраза. Ритуал, известный мне с детских лет. Невысокий, худой, он действовал стремительно и в мгновение ока дошел до омовения рук. Юный служка держал золотую чашу, чтобы священник опустил в нее свои пальцы. Я знала эту молитву на английском. «Очисти меня от изъянов, смой мои грехи». «Если бы только вода и обрывок полотна могли очистить меня», – подумала я. Я твердо намеревалась причаститься, как делала это в Чикаго. Я позволила себе это, рассудив, что вся гора правил, выстроенных вокруг таинства обряда, – это лишь бюрократическая чушь.
Но на этот раз я, похоже, не могла выдержать этого. Мои ноги отказывались двигаться вперед. «Признай это, Онора Бриджет Келли. Ты дала Тиму Макшейну полную власть над собой и деградировала».
Злая фея, которую я умудрялась игнорировать шесть месяцев, начала визжать и смеяться надо мной. «Я победила! Тебе от меня никогда не сбежать. Никогда не быть тебе приличной женщиной. Ты ничем не отличаешься от проститутки, которая, раскинув ноги, валялась на этом алтаре. Тебе не спрятаться от правды, и тут не поможет ни другой язык, ни чужая страна, ни эти монументы, ни история. Против меня у тебя нет защиты. Позор тебе. Позор. Позор. Позор».
Мне нужно было выбраться отсюда. Я споткнулась о ногу сидящей рядом со мной женщины. Она отклонилась назад и пропустила меня. Но на моем пути встали ряды причащающихся, медленно тянущиеся к алтарю. Я оказалась перед каким-то мужчиной.
– Malade[55], – сказала я ему. – Malade. – И устремилась в проход между идущими туда и обратно.
Я виляла, пробираясь сквозь медленно продвигавшуюся процессию, бормоча себе под нос «пардон, пардон» и покашливая. Я уже заметила, что французы ужасно боятся заболеть или чем-нибудь заразиться, поэтому даже самые набожные, с настороженным взглядом и сложенными руками, пропускали меня.
Наконец я оказалась на площади перед собором. Моросило, и Париж накрыла серая вуаль мелких капель. Позор. Позор. Позор.
Я собиралась перейти по мосту на Правый берег и отправиться домой, но вместо этого свернула налево и через несколько минут оказалась на бульваре Сен-Мишель.
Внезапно это прозвучало для меня не просто как название улицы, а как напоминание о небесной каре. «Архангел Михаил, защити нас в битве. Будь нам защитой от нашей слабости и ловушек дьявола, который скитается по свету в поисках заблудших душ». Это уже была не молитва. Это было осуждение.
Дьявол. Я думала, что сбежала от него. Но он все время был заодно со злой феей. Я уступила, продала душу за утехи в постели с Тимом Макшейном. Святой Михаил не станет защищать меня в битве со злом. Я попалась в ловушку дьявола по своей воле. Я обречена. Все мои молитвы и попытки договориться с Богоматерью, святыми и даже с самим Иисусом – иллюзия. Мне никогда не заслужить прощения.
«Бокал вина, хорошего красного вина, согреет тебя. В кафе, подальше от дождя, где ты сможешь обсушиться, и…» Нет! Это снова она, злая фея, подруга дьявола. Я продолжила идти.
Вокруг меня плыли черные зонтики. Лиц я не видела. Уже спустились сумерки, а дождь из моросящего превратился в хлесткий. В конце улицы Сен-Жак передо мной возник Пантеон. Место, где можно было переждать непогоду.
Некоторых своих дам, желавших расширить наш тур, я приводила сюда: специально читала об этом месте, чтобы объяснить им, что первоначально это сооружение возводилось как церковь в честь святой Женевьевы, покровительницы Парижа. Но после революции здание превратилось в место пристанища нецерковных героев. Названия улиц – Кловиса, Клотильды – относятся, рассказывала им я, к более раннему периоду развития Парижа и правителям, которых святая Женевьева приветствовала в городе, после того как благодаря ее молитвам были побеждены гунны. Ее похоронили здесь с этими королем и королевой, однако революционеры разорили ее могилу, а кости ее сожгли на костре. Может, они еще и плясали от радости вокруг огня, часто задумывалась я. Может, их бесконечно тошнило от ее целомудрия и добродетели, да и от самой Церкви, которая была богатой, тогда как они страдали от бедности? Столько злости. И что в результате получила Франция? Всего лишь других влиятельных правителей, и даже императора, – вся эта кровавая история отображена на стенах Пантеона.
Я позволила дьяволу овладеть собой точно так же, как он заразил толпу на улицах во время господства террора. Рушить. Ломать. Вот только храм своего тела я разрушила сама.
Внутри я отыскала укромное местечко за колонной и прислонилась к каменной стене. Сегодня, слава богу, здесь не было толп туристов. Лишь группка молодых студентов рассматривала купол, а пожилой мужчина рассказывал о нем.
– Место погребения святой Женевьевы, – сказал он, и эти слова застали меня врасплох, потому что сказаны были на английском.
Но это был не британский английский, и не американский тоже. Мужчина говорил немного нараспев, и это было мне хорошо знакомо – так говорили бабушка Онора и мама. Это речь старшего поколения Бриджпорта. Акцент, который я высмеивала и передразнивала. Должно быть, он ирландец. Один из студентов о чем-то его спросил. Он тоже был ирландцем.
За шесть месяцев жизни в Париже я ни разу не встречала здесь туристов из Ирландии. Американцев – да, а также массу англичан и немцев. Были и русские, метавшиеся по всему городу. Но из Ирландии – никого.
Один из молодых парней – ему, думаю, было чуть за двадцать – заметил, что я прислушиваюсь к их беседе, и кивнул мне. Он был рыжим и напомнил мне Эда в детстве. Я могла бы найти много сходства между лицами этих студентов и членов моей семьи или наших соседей в Бриджпорте. Увижу ли я кого-нибудь из них снова? Из дома не было никаких вестей – естественно. Ни у кого не было моего адреса. Пришло лишь одно письмо от Долли, в котором она писала, чтобы я оставалась в Париже.
Пожилой мужчина, высокий, с коротко подстриженной бородой и гривой тугих черных кудрей, наверное, был профессором этих студентов. Величественный купол над нами – чудо инженерного искусства, говорил он, кульминация всего, чему научилась Франция с тех времен, когда крестоносцы выведали строительные секреты арабов.
