Марк знал, что он должен будет провести праздник в Лондоне в кругу семейства, строго соблюдавшего воскресный день, и отказаться от всякой мысли об увеселениях. Однако и его радовало наступление Рождественских праздников, а быть может, то было действие погоды, или же молодости и здоровья, но только с каждым шагом недовольство его рассеивалось.
Дядюшка Соломон облёкся в толстое, драповое пальто и широкополую шляпу такого духовного характера, что это отражалось на его разговоре. Он заговорил о ритуализме[9] и сожалел о том, что викарий заразился им, и о тайных интригах ненавистного Гомпеджа.
– Я родился баптистом, – говорил он, – и вернулся бы к ним, если бы они не были таким нищенским сбродом.
В таких разговорах они дошли до церкви, и дядя Соломон произнёс громким шёпотом:
– А вот и он сам, Гомпедж!
Марк вовремя оглянулся и увидел старого джентльмена, направлявшегося в скамейке, расположенной напротив их собственной. Старый джентльмен казался на вид очень сердитым. У него было жёлтое лицо, длинные седые волосы, большие серые глаза, крючковатый нос и крупные зубы, видневшиеся из-под седых усов и бороды.
Марку вдруг стало неловко, потому что сзади м-ра Гомпеджа шла хорошенькая девочка с распущенными белокурыми волосами, и высокая женщина в сером платье, с свежим лицом, и наконец девушка лет девятнадцати или двадцати, которая по-видимому услыхала слова его дяди, так как проходя взглянула в их сторону с выражением забавного удивления в глазах и чуть-чуть приподняв свои хорошенькие брови.
Как раз в эту минуту раздался громкий «аминь» из ризницы, орган заиграл гимн, и викарий со своим помощником выступил позади процессии небольших, деревенских мальчиков в белых стихарях и сапогах, скрипевших самых не набожным манером.
В качестве приверженца нижней церкви м-р Лайтовлер протестовал против этой профессиональной пышности громким храпом, который повторялся у него всякий раз, как клерджимены[10] выказывали поползновение стать на колени во время службы, причём маленькая девочка оглядывалась на него большими удивлёнными глазами, точно думала, что он или очень набожен, или очень нездоров.
Марк невнимательно слушал богослужение; он смутно сознавал, что дядя его поёт псалмы страшно фальшиво и тщетно пытается подпевать в такт деревенскому хору певчих. Он объяснил потом Марку, что любит показывать пример внимательного отношения к богослужению.
Но Марк ничего не видел, кроме блестящего узла волос, видневшегося из-под тёмных полей шляпы его хорошенькой соседки и, время от времени, её тонкого профиля, когда она поворачивалась в своей сестрёнке. Он занялся праздными соображениями насчёт её характера. Была ли она горда? В её улыбке, когда она прошла мимо него, был оттенок пренебрежения. Своенравна? в повороте её грациозной головки замечалось нечто высокомерное. Но при всем том она была добра; он заключал это из того доверия, с каким девочка прильнула к ней, когда началась проповедь, а она нежно обвила её рукой и притянула ещё ближе в себе.
Марк был уже влюблён несколько раз; последняя любовь его была к хорошенькой кокетке, которая ловко водила его за нос, и хотя весь её репертуар был истощён и она перестала его интересовать к тому времени, как они расстались по взаимному согласию, но ему нравилось думать, что сердце его разбито и навеки охладело к женщинам. Поэтому он находился в самом благоприятном настроении для того, чтобы стать лёгкой жертвой нового увлечения.
Он думал, что ещё никогда не встречал девушки, подобной той, которую теперь видел, такой естественной и не натянутой, а между тем, такой изящной во всех своих движениях. Какие поэмы, какие книги можно написать под её вдохновением, и тут Марк с болью вспоминал, что покончил со всем этим навсегда. Самая изысканная форма поклонения вне его власти, если бы даже ему и представился случай ухаживать за ней. Эта мысль никак не могла способствовать тому, чтобы он примирился со своей судьбой.
Но возможно ли, чтобы случай свёл его с его новым божеством? По всей вероятности, нет. В жизни столько бывает этих соблазнительных проблесков, из которых никогда ничего не выходит. «Если она – дочь Гомпеджа, – думал он, – то надо отказаться от всякой надежды; но если только есть малейшая возможность, то я не упущу её из виду!»
И в этих мечтах он прослушал проповедь и не заметил, как служба кончилась.
Когда они вышли из церкви, ноябрьское солнце ярко светило. Оно высвободилось теперь из-за туч, рассеяло туман и грело почти как весною. Марк поглядывал во все стороны, ища м-ра Гомпеджа, с его спутницей, но они остались позади и, как он опасался, намеренно. Тем не менее, он решил узнать, кто они такие.
– М-р Гомпедж был в церкви со своим семейством? – спросил он.
– Гомпедж холостяк или, по крайней мере, выдаёт себя за такого, – язвительно заметил дядя.
– Кто же эти молодые девушки?
– Какие ещё молодые девушки?
– Да те, что сидели на его скамейке, – сказал Марк немного нетерпеливо; – девочка с длинными волосами и другая… постарше?
– Разве в церковь ходят затем, чтобы глазеть на публику? Я не заметил их; они приезжие, какие-нибудь знакомые Гомпеджа, полагаю. В сером была его сестра. Она ведёт его хозяйство, а он её тиранит.
Дядя Соломон был вдовец; племянница его покойной жены жила обыкновенно с ним и вела его хозяйство. То была пожилая особа, бесцветная и холодная, но понимала, как ей следует себя вести в качестве дальней родственницы, и заботилась об удобствах хозяина. В настоящую минуту она находилась в отсутствии, и отчасти по этой причине Марк был приглашён дядей в гости.
Они отобедали в небольшой тёплой комнате, просто, но хорошо убранной, и после обеда дядя Соломон дал Марку сигару и раскрыл том американских комментариев на апостольские послания, к которым он прибегал, чтобы придать воскресный характер своему послеобеденному сну; но прежде нежели книга возымела своё действие, сквозь закрытые окна послышались голоса, слабо долетавшие, очевидно, с конца сада.
М-р Лайтовлер открыл отяжелевшие веки:
– Кто-то забрался в мой сад, – сказал он. – Надо пойти и выгнать… это наверное опять деревенские ребятишки… повадились ко мне…
Он надел старую садовую шляпу и вышел в сопровождении Марка.
– Голоса доходят как будто со стороны дороги Гомпеджа, но никого не видать, – продолжал он: – да, так и есть! Вот и сам Гомпедж и его гости глядят через мой забор! Чего это ему вздумалось глазеть на мою собственность? Вот нахал!
Когда они подошли ближе, он остановился, и повернув к Марку лицо, побагровевшее от гнева, сказал:
– Нет, это такое нахальство, что превышает всякое вероятие! Каково? он глазеет на свою проклятую гусыню, как та прохаживается по моему саду, и наверное сам впустил её!
Дойдя до места действия, Марк увидел сердитого старого господина, бывшего утром в церкви; он с гневом смотрел через забор. Рядом с ним стояла красивая и стройная девушка, которую Марк видел в церкви; удивлённое личико сестры её показывалось по временам над кольями, а позади лаяла и визжала маленькая собачонка.
Все они глядели на большого серого гуся, который бесспорно забрался в чужие владения, но несправедливо было бы говорить, как м-р Лайтовлер, что они поощряют его к этому. Напротив того, главной заботой их было вернуть его, но так как забор был высок, а м-р Гомпедж недостаточно молод, чтобы перелезть через него, то им приходилось ждать, пока птица сама наконец образумится.
Но, как вскоре заметил Марк, беспутная птица не легко могла внять доводам рассудка, ибо находилась в состоянии сильного опьянения; она шатаясь брела по дорожке, нахально вытянув свою длинную шею, и её вялое, сонное гоготание как будто говорило: – «Убирайтесь, я сама себе госпожа!» – так ясно, как только это можно выразить на птичьем языке.
М-р Лайтовлер коротко и несколько злобно засмеялся.
