– Живей! Чего уснул, лодырь? – удар кнута пришелся пониже спины. – Скорей серебра нарубите – скорей отдыхать пойдете!
– Да тут не пойдешь – тут ляжешь, – буркнул Ерёма.
– Ась? Чего? Запорю!
Митюха привычно кинулся вперед с кнутом, но горняк вместо того, чтобы привычно склониться, закрываясь от побоев руками, вдруг остолбенел, хлопая глазами и бледнея так, что даже привычный ко всему стражник удержал руку.
– Ты чего? Чего?
Но и Федька вдруг тоже встал, как вкопанный, разжимая руки. Потеряв опору, тачка опрокинулась, высыпалась отработанная руда. Один камень угодил горняку по ноге, но тот не пошевелился.
– Ась? Вы чего? Чего удумали? – почуял неладное Митюха. – Бунтовать? Вот я вас! Запорю!
Но мужики не замечали его, обратившись в зрение и слух. Попятились, прижимаясь к стене. Ерёма крепче перехватил кайло. Но его лицу каплями катился пот.
– А? Чего? – допытывался Митюха.
И услышал. И сперва не поверил своим ушам.
Где-то рядом пересыпался песок. Тихой струйкой он шуршал по камням, но не ровно, а волнами, словно в такт чьим-то шагам. И к его мерному тихому шороху постепенно стал добавляться, становясь все сильнее и слышнее, другой звук – сухой скрежет трущихся друг о друга чешуек. Вот что-то царапнуло о камень. Вот послышался тихий грохот, словно обрушилась башенка, возведенная играющими детьми из камешков. Опять шорох и шуршание…шипение…
– С нами крест-тная сила, – запнувшись, выдохнул Федька, торопливо осеняя себя крестным знамением. – Чур меня! Чур!
– Это чего? Чего? – Митюха озирался по сторонам, но отыскать источник звука или хотя бы определить, откуда он идет, было невозможно.
– Он это… Рудничный, – непослушными губами выговорил Федька. – По наши душеньки пришел…
– Уходить надоть! – вскрикнул Ерёма. – Сгибнем все!
Шуршание стало громче, на сей раз под ногами горняков. Посмотрев, все трое вскрикнули – струйка песка сочилась из стены, из неприметной щели. Одна, потом рядом пробилась другая, третья… По сравнению с камнями песок казался совершенно белым и отсвечивал при свете лампы розоватым светом.
– Это чего? Серебро? – Митюха наклонился, подставил ладонь под белую струйку. – Братцы, серебро! Чур, мое!
– Какое «твое»? Уходить надо! – сорвался с места Федька.
– Ты и иди, – Митюха рухнул на колени, загребая песок горстями и ссыпая за пазуху. Тот побежал вдвое быстрее, как вода, промывая постепенно плотину. – Ого! Сколько тут! То-то Сысой Псоич…
Горняки попятились. Ерёма смотрел на серебряный песок заворожено, Федька – с суеверным ужасом. Митюха не замечал, что уже ноги его засыпало полностью. Он все загребал и загребал песок горстями, и рубаха над поясом вздулась, как у беременной бабы. Ткань трещала по швам, а он все черпал и черпал…
– Ноги уносить надо, – шепнул Федька.
– Погодь, дай ухватить хоть горсточку! – Ерёма наклонился, набрал серебряного песка, сколько влезло в кулак.
– Отдай! – Митюха угадал, развернулся, все еще стоя на коленях и обратив на мужиков безумные глаза. – Мое! Запорю!
Но кнут давно уже покоился под серебряными россыпями, а при попытке встать стражник понял, что не может сдвинуться с места. Слишком тяжело оказалось серебро за пазухой, слишком большая тяжесть лежала на ногах. А «песок» все сочился и сочился. Горняки пятились, отступая перед его натиском, а Митюху уже засыпало до бедер.
– Эй, мужики! – слегка опамятовал он. – Подмогните малость! Ну, хоть кайло-то протяните! Вытащите – с вами поделюсь! Мужики! Не то хуже будет!
Он рванулся, пытаясь хотя бы развернуться навстречу, но песок уже добирался до пояса. Федька с Ерёмой отступали шаг за шагом, дивясь и тому, что в забое не становится темнее. И было, с чего – серебряный песок светился сам по себе. В его мертвенном бледном свете искаженное гневом и страхом лицо Митюхи казалось жуткой личиной подземного чудища.
– Мужики! – заорал он, убедившись, что без посторонней помощи уже и не пошевелиться. – Спасайте!
За его спиной там, откуда уже из десятка щелей сочился серебряный песок, послышался глухой удар и треск ломающегося камня.
– Мужики!
И они побежали. Толкаясь, сломя голову, роняя инструменты, не разбирая дороги, прочь во тьму подальше от жуткого серебряного сияния и летящего им вслед уже не крика, а отчаянного хрипа Митюхи. Спешили, натыкаясь на стены, пытаясь найти дорогу к шахте подъемника…
И на полном ходу врезались в стену, опомнившись.
Тьма окутала напарников. Тяжелая тьма, полная едкого запаха камня, пыли, сырости, эха далеких затихающих шорохов и собственных стонов – с разгону врезавшись, Федька разбил нос, а Ерёма – кулак.
– Это где ж мы? – унимая двумя пальцами кровь, простонал Федька.
– Заплутали. Вот же черт! – выругался Ерёма.
– Не поминай!
– Да я серебро просыпал, когда кулаком в стену попал, – Ерёма рухнул на колени, шаря по камням. – Вот ищи его теперя…
– Ты того самого серебра схватил?
– Ага! Нечего добру-то пропадать! А чего?
– Митюха тоже так рассудил. И где теперь Митюха? А? Кидай свое серебро – самим бы ноги унести!
Не без сожаления Ерёма присоединился к товарищу. Смутно понимал горняк, что тот прав. Выбраться бы на белый свет, а там давай бог ноги с проклятого завода. Воротиться бы в родную деревеньку! Или сыскать где тихий уголок да зажить мирной жизнью, растить хлеб, ходить за скотиной, рыбачить и плотничать…
Тихий шорох и скрежет чешуи по камням ворвался в его мысли.
Грохота обвала не слышал никто, но наутро не сыскали сразу троих – двух горняков и стражника Митюху. Спустившись же вниз, нашли, что один из коридоров засыпало пустой породой. Серый мертвый камень был всюду, куда ни глянь. Сперва хотели разрывать завал, думая, отыскать коли не живых людей, то хотя бы их тела, но вызванный к руднику Сысой Псоич не велел этого делать.
– Рудничный, – только и процедил он. – Его работа!
Надо было пробивать другую шахту, на новом месте. Но где?
Глава 3.
У переправы через Волгу партию кандальников нагнал ведьмак.
Шли торопясь, казаки на сытых лошадях постоянно подгоняли бредущих пешком людей. Тех, кто выбивался из сил, секли нагайками прямо в строю, охаживая заодно и тех, кто пытался помогать уставшим. Алексею и Антону Багрицкому попадало чаще прочих – они, не сговариваясь, взяли под опеку юного Владимира Шаховского. Хрупкий юноша тяжело переносил пеший переход. Если первые дни он еще держался, то позже стал сдавать. Вдобавок ко всему, выданные ему казенные сапоги оказались на два размера больше нужного и грозили свалиться.
– Радуйся, хотя бы, что каши не просят, – пробовал поддерживать товарища Антон Багрицкий.
– Я радуюсь.
Владимир подставил загоревшее лицо ветру. Юноша исхудал, казался моложе своих лет. И не раз и не два, когда случалось проходить через деревеньки, на него обращались жалостливые бабьи взгляды. Касатиком, сынком звали его деревенские бабы и спешили сунуть кусок хлеба или изо всей партии выносили молока лишь ему, да двум случившимся тут же деткам. От молока Владимир отказывался, краснея так густо, что только поневоле усиливал убеждения в своей молодости.
Как-то на пути, в одном из сел, их нагнал возок. Кандальников согнали всех в одну избу, где усталые люди спали вповалку. Было душно. Пахло потом, немытыми телами, грязными онучами. Вдобавок не у одного и не у двух каторжан случилось расстройство желудка, и едкие газы только усиливали общую вонь. И поэтому, когда в дверь заглянул офицер и быстро, злым шепотом выкрикнул имя Владимира Шаховского, юноша сорвался с места в надежде хоть ненадолго подышать свежим воздухом.
Его не было какое-то время, а когда он вернулся, не спавшие Алексей и Антон заметили, что глаза их молодого друга странно блестят. Обеими руками он прижимал к груди что-то, завернутое в тряпицу.
– Чего там? Зачем к начальству вызывали?
