Галина Романова

Глухой удар пришел из-под земли, начавшись тихим гулом, а потом резко оборвался коротким хлопком, от которого, казалось, содрогнулся весь мир. Со старых лип взлетели и закружились с оголтелым криком вороны. Взвыл дворовый пес. В конюшне забеспокоились лошади. Земля под ногами дрогнула, словно подавила рвотный позыв. Звякнула на полках посуда. Опрокинулся на пол стоявший на краю стола ковш с молоком, но голодная кошка в кои-то веки раз не кинулась подбирать языком белую сладкую жидкость, а рванула к окошку с диким мявом.

Стряпуха, у которой едва не сорвался горшок со щами, выпустила ухват и испуганно перекрестилась:

– Чур, нас! Чур! Никак, опять?

Чуть перестали дребезжать слюдяные окошки, прошла волна, качнувшая мир, утихла дрожь земли, и угомонились перепуганные животные, на втором этаже над головой стряпухи затопали шаги. Женщина высунула нос из щели и сразу наткнулась на хозяина, который тяжелым быстрым шагом сходил вниз по крутой лесенке. Замеченная им, баба пробормотала, теряясь и отводя глаза:

– Чего это деется, Сысой Псоич?

Ее обожгли светлые, чуть навыкате, глаза:

– Не твово ума дело.

– Так ведь боязно! – пролепетала стряпуха.

– Не впервой, – отрезал хозяин, проходя в сени. – Коня вели подать! – кивнул он мальцу, сидевшему на лавке в обнимку с кадушкой.

Мальчишка сорвался с места.

Накинув полушубок – зима в этом году отступала медленно, уже Масляная неделя шла, а сугробы еще до крыш доставали, – Сысой Псоич вышел на крыльцо. Усадебка его была небольшая, но крепко сколоченная – добротный двухэтажный дом, клети, конюшни, хлевы, амбары. Все это – за надежным забором и рвом, в котором летом среди травы плескалась вода. Чуть в стороне за такой же оградой стоял небольшой заводик – плотина, доменка, пара кузниц, клети, две длинные избы без окошек – для работного люда – и казарма, к которой примыкала приказчицкая изба. А чуть в стороне – еще одна изба, за оградой – для особых работничков.

Конюх подвел ему коренастого вороного конька. Хозяин вскочил в седло. Холопы еле успели отворить воротину – конек сорвался с места зверем.

Невейский заводик, как и сам городок Невейск, был невелик. Куда ему до богатых Долматовских заводов, которые, словно грибы старый пень, облепили берега полноводной реки Чавычи с притоками! Не льют в Невейске железной руды, не добывают меди или олова, но несут здесь охрану вооруженные люди, ибо в Невейских шахтах добывают не простую руду.

Вороной конек быстро донес хозяина до рудника. С первого взгляда Сысой Псоич понял, что дело худо. Стояла лебедка, не бегали рабочие с тачками. Из караулки высыпали солдаты. Под ноги хозяину кинулся приказчик, сорвал с головы шапку:

– Хозяин, кажись, опять!

– Сам знаю, – Сысой Псоич спешился, не глядя, кинул повод коня в чьи-то руки.

– Господи, оборони и помилуй! – приказчик быстро перекрестился.

– Пойди вон, – расспрашивать, что произошло, не было нужды. Он не первый раз переживал такое, и, если и досадовал, то привычно. «Никак, Рудничный пробудился? Чего еще стряслось? Чем не потрафили? Иль знак какой подает?»

– Добудь огня! – приказал он стоявшему у шахты охраннику. – Полезу, поглядеть.

Тот кинулся исполнять приказание. Взяв с собой двоих человек – не для охраны, а скорее для большей важности – Сысой Псоич решительно полез вниз. Не боясь запачкать яловые сапоги с подковками, и крепкие широкие ладони, цеплялся за железные скобы, вбитые в камень. Первым лез охранник с фонарем. Он действовал осторожно, медленно, то и дело останавливаясь, чтобы перехватить ношу поудобнее, и тем злил Сысоя Псоича. Но хозяин терпел, стискивая зубы, и следил лишь за тем, чтобы не наступить ему на руки. Надо было спешить – в колодце гулко, раскатистым эхом, отзывался доносящийся снизу шум. Звон железа, окрики, топот ног, звуки хлестких ударов кнута.

В шахте было темно, сыро, душно. Пахло сыростью, камнем, угольной пылью. Чем ниже спускались, тем гуще становился запах. К нему примешивалась застарелая вонь человечьей грязи и сладковатый душок подземного газа. В воздухе было столько мелкой пыли, что казалось, она и составляет сам воздух. Охранник, державший фонарь, всей грудью вдохнул эту смесь и покачнулся. Даже при свете фонаря было заметно, как побледнело его лицо, и Сысой Псоич усмехнулся – это тебе, брат, не на плацу день-деньской маршировать! Сам он не чувствовал вони, не обращая внимания ни на мрак, ни на нависающие над головой каменные своды, ни на хлюпающую под ногами грязь, ни на капающую с потолка воду.

У подножия шахты столпились полуголые, оборванные люди. Многие были в цепях. Тут же переминались с ноги на ногу сторожа с кнутами и дед-кузнец. Несколько человек еле стояли на ногах – их поддерживали товарищи. Кто-то глухо постанывал, привалившись к стене. Кто-то надсадно кашлял. Остальные дышали тяжело, с трудом. Еще несколько минут назад они напирали на сторожей, которые еле оборонялись от перепуганной толпы, но отпрянули, едва слез сам Сысой Псоич.

– Вы чего, мужики? – негромко, зло промолвил он, делая шаг вперед.

Горняки отпрянули. Руки с молотами опустились. Люди задышали чаще, заволновались.

– С чего шум? – повысил голос Сысой Псоич. – Почто работу бросили?

– Так ведь обвал!.. Неможно далее рыть! – загомонили горняки. – Страсть-то какая… Пятерых разом накрыло… Да вон, Дрюху зацепило – камнем прямо…

Рослый жилистый парень, заросший так, что об его истинном возрасте можно было только гадать, лежал у стены на земле. Подле него топтались двое. Один горняк наклонился, потрепал по плечу:

– Дрюха! Слышь… Дрюха…

Тело парня от толчка мешком повалилось набок.

– Кончился Дрюха, – пробормотал горняк.

Горняки стали креститься.

– Кончился, стало быть, – прищурился Сысой Псоич. – Ну, так и поделом!.. А вы чего застыли? На работу!

– Так боязно! – забормотали горняки. – А ну, как оно сызнова? Слышь, трещит крепежь-то! Неровен час… Не, не полезем! Сам иди, коли такой смелый!

– Чего? Бунтовать? Или к Рудничному захотели? – он шагнул навстречу мужикам. – Мне на ваше место новых найти – раз плюнуть! А вас тут так и замуруют, коли не пойдете!

Охранники не двинулись с места, оставшись стоять подле сторожей с кнутами и дедка-кузнеца. Сысой Псоич пошел на горняков один, уперев руки в бока и насмешливо сверкая светлыми глазами. И, хотя в руках мужиков были ломы, кайла, лопаты, они попятились перед хозяином, опуская глаза.

– Так ведь он того… ну, Рудничный, – бормотание горняков становилось все глуше и жалобнее. В людях боролись два страха – перед хозяином, который был тут, в шаге – и перед тем, что таилось в недрах горы, чье дыхание еще ощущалось там, где совсем недавно была одна из шахт, а теперь фонарь выхватывал из мрака свежую насыпь.

– Что – Рудничный? – холодно, одними губами, усмехнулся Сысой Псоич. – Он свое берет. И коли пробудился, значит, за своим и пришел! И, стало быть, надо кого-то к нему отправить.

Горняки угрюмо молчали, сжимая в крепких мозолистых руках инструменты. Из-под взлохмаченных грязных волос сверкали голодные злые глаза. Сысой Псоич усмехался в бороду, наслаждаясь их бессильным гневом и страхом.

– Ну, может, кто сам охочь? Чарку водки жалую смельчаку напоследок! – усмехнулся он.

– Кровопивец! – не выдержал, наконец, один из мужиков. – Веред! Паук ненасытный! Мало тебе нашей кровушки!

– Вот и смельчак сыскался, – шире улыбнулся Сысой Псоич. – Взять наглеца!

Горняки шарахнулись, попятившись перед охранниками, сбились в кучу, как перепуганное стадо. Некоторые рванулись бежать, но остановились – под землей им некуда было деваться, выход из шахты был только один, а на пути стоял, уперев руки в бока, хозяин, и его светлые, чуть навыкате, глаза горели в подземной тьме, как две свечи. Крепкие зубы скалились в усмешке, но взгляд был холоден и властен.