Якову Коробу, выбранному в посольство от Неревского конца, удалось задержаться и, отойдя в сторонку, вполголоса переброситься с Бородатым несколькими словами.

   — Худо в Новгороде, Степан Тимофеевич, — пожаловался он, поигрывая снятым с пальца золотым перстнем с янтарным камнем. — Уж такие убытки терпим, не приведи Господь! Не знаю даже, как поправлю дела собственные.

   — А чего ж посады пожгли? — хмыкнул Бородатый. — Ужель на Казимира ещё надеетесь?

   — По недосмотру допустили красного петуха, — начал оправдываться Короб. — Марфа поджог затеяла, подкупила чёрных людей да голь всяку. Теперь сами на неё ропщут, есть-то совсем стало неча, собак ловят... — Он тяжело вздохнул и как бы невзначай опустил перстень в карман дьяку. — Я-то противился размирию, жизнию своею рисковал, чтоб лодьи не плыли да пушки не палили...

   — То зачтётся, — кивнул Бородатый. — Государю ведомы заслуги твои. Как Борецкая ныне?

   — Побелела вся, когда о казни донесли ей. Ни до чего ей теперь, слегла.

   — Не с теми породнился ты, Яков Александрыч, — покачал Бородатый головой. — Серчай не серчай — всё жадность твоя. Словцо-то я за тебя замолвлю перед государем, да ведь словцо не всякий раз выручить сможет. Над будущим своим поразмысли хорошенько. А кстати ещё скажу, что восемь тыщ, которые вы посулили великому князю Ивану Васильевичу, так то смешная цена прегрешениям вашим.

   — Дак я со всей готовностью... — начал Короб, но Бородатый уже повернулся и пошёл от него.

Короб некоторое время растерянно смотрел ему вслед, потом поменял выражение на лице, приосанился и важно зашагал к своим.

   — Ну, вызнал что у дьяка? — спросил его Тимофей Остафьевич.

   — Бает, мол, денег мало предложено.

— Тьфу, харя ненасытная! — сплюнул степенной посадник, и непонятно было, к дьяку или великому князю относятся его слова.

На следующий день Иван Васильевич также не пожелал принять послов. Московские ратники чуть не в открытую посмеивались над ними, злорадствуя над беспомощностью прежних врагов своих.

К вечеру, едва держась в седле от усталости, прискакал гонец с Заволочья с вестью о разгроме Шуйского. Иван Васильевич просветлел лицом и вздохнул с облегчением. Братья ликовали. Радостная весть быстро распространилась по всему войску. Сыны боярские и ополченцы откупоривали бочонки, славили своего государя и, предчувствуя скорое возвращение домой, благодарили про себя Господа за то, что уберёг от гибели и увечных ран.

Назавтра Иван принял новгородское посольство. Бородатый зачитывал условия мирного договора. Первоначальные предложения, с которыми прибыли послы, казались теперь смехотворными по сравнению со встречными требованиями великого князя. Сумма откупа увеличилась вдвое и составляла шестнадцать тысяч рублей. Яков Короб глаза вытаращил от изумления и завертел головой: мол, не ослышался ли? Дьяк повторил ту же цифру, прибавив, что сумму откупа следует выплатить не по частям, а сразу.

Провозглашался незыблемым союз Великого Новгорода с великими московскими князьями, а право новгородцев иметь «вольность во князьях» ликвидировалось. Следовало отказаться от любых договоров с королём Казимиром, а также не принимать ни под каким предлогом злейших недругов великого князя: князей Ивана Можайского и Ивана Шемячича, сына князя Дмитрия Юрьевича, и ни детей их, ни зятьев, ни прочих родичей{46}. К недругам был отнесён и князь Василий Ярославович. Подтверждая согласие государя на то, чтобы Новгород Великий жил по старине, на судных грамотах теперь должна будет стоять печать великих московских князей, без неё закон не вступает в силу.

Владыка должен ныне и впредь рукополагаться у московского митрополита, и ни у кого более...

Послы слушали угрюмо. По окончании чтения испросили дозволения уединиться для обсуждения и осмысления великокняжеских требований. Иван дозволил им это.

На другой день переговоры продолжились и длились ещё несколько дней. Послы упросили выплатить откуп по частям до весны. Торжок, Вологда и Бежичи по-прежнему оставались за Новгородом. Однако двинские земли по Пинеге, Ваге, Онеге, Поганой Суре, Кокшенге отходили к великому князю. Феофил слёзно молил за угнанных в оковах пленных. Иван согласился вернуться к его просьбе в Москве, когда наречённый архиепископ прибудет на рукоположение.

Раздав последние дары, униженные, бессильные, обедневшие, новгородские послы отбыли на лодьях в начале второй недели августа. Тринадцатого числа войско великого князя Ивана Васильевича снялось с места и поворотило на Москву. Поход был завершён.

Фёдор открыл глаза и долго не мог понять, что с ним и где он находится. Попробовал подняться, опёрся на левую руку и застонал от боли. Плечо и грудь были крепко стянуты повязкой. Он пошевелил слабыми пальцами, они слушались плохо, но были целы. Фёдор лежал на жёсткой скамье. На неё была положена старая оленья шкура с драным мехом, отдававшая затхлостью. Видимо, она долго пролежала на дне какого-нибудь сундука, прежде чем её вновь вытащили на свет. Свет тускло тёк из мутного слюдяного оконца, и его едва хватало, чтобы рассмотреть низкий каменный потолок и окованную железом дверь в стене. Больше смотреть было не на что, в помещении напрочь отсутствовало какое-либо убранство.

Фёдор медленно начал припоминать, что с ним случилось. Он помнил, как заплутал в лесу, погнавшись за зайцем, как не нашёл собственноручно им привязанного коня, как увидел сражение с другого берега реки и поплыл к своим. Вспомнил и то, как обожгла его стрела московского лучника. А потом наступила темнота, и память отказывалась подсказать происшедшее далее.

Он решил, что его, потерявшего сознание, поймали москвичи и теперь он находится в темнице в ожидании своей участи. Догадка была горестной, но ещё более страшило Фёдора то, что, не обнаружив его на иоле битвы, новгородские други решат, что он струсил и уклонился от риска быть убитым. Сбежал!.. Как предстанет он перед матерью, братом, сыном Васяткой?.. Как оправдается?.. Не будет оправдания ему, лучше и не пытаться, пусть казнию казнят его москвичи, нежели пожизненный позор.

Фёдор заскрипел зубами от бессилия, слёзы отчаяния замутили глаза.

Дверь со скрежетом приотворилась, зашёл сгорбленный монах с кувшином молока и ломтём ржаного хлеба, положенным сверху, и, не глядя на Фёдора, поставил его на пол рядом с лавкой.

   — Где я, отче? — глухо спросил Фёдор.

Тот вздрогнул, быстро взглянул на лежащего и поспешно вышел, притворив за собой дверь.

Фёдор потянулся к кувшину. Отложил хлеб и, с трудом приподняв голову, начал пить из глиняного горла. Молоко было жирное и тёплое, белые струйки потекли по бороде на шею. Фёдор тяжело дышал, руки его дрожали, он сильно устал. Оставив кувшин недопитым, он долго приходил в себя. Приятная тяжесть заполнила голодный желудок. Фёдор закрыл глаза и опять уснул.

Ночью он проснулся снова. Прислушался. Темнота была кромешной. И ни одного звука не удалось ему уловить, кроме ровного шума за оконцем, производимого, по-видимому, ветром.

Утром его разбудил добродушный голос:

   — Ай молодец! Попил-таки молочка, слава тебе Господи. Значит, поправка скоро, ноги, руки крепнуть станут. Кости целы, а мясо-то нарастёт, не бойсь.

Фёдор открыл глаза и увидел мужичонку лет сорока в телогрее без пуговиц, перепоясанной куском толстой верёвки и открывающей тощую шею и грудь. Щёки и нос его были красны, будто с мороза. Маленькие круглые глазки глядели по-детски наивно и весело.

   — А я поначалу думал, не оживёшь. Кровью уж больно истёк, пожелтел аж.

Фёдор осторожно спустил босые ноги на холодный деревянный пол.

   — Одёжа где моя?

   — В сохранности всё, — с готовностью ответил мужичок. — Залатана, и починена, и стирана. Принесть?

Фёдор кивнул.

Мужичок выскользнул за дверь и быстро вернулся, неся сапоги, кафтан и порты.

   — Как я тут оказался? — спросил Фёдор, осторожно просовывая в рукав раненую левую руку. — И что тут такое?