Тимофей передал узду Потаньке, снял сапоги и шагнул к воде.

   — Постой, — окликнул Саврасов. Он подошёл к Тимофею и вынул у того из-за пояса длинный нож. — Скидывай всю одёжу, кроме исподней. Коли поймают, ври, что селянин, москвичи избу твою пожгли, до Новгорода спешишь. Уразумел?

Тимофей кивнул. Потанька открыл было рот, чтобы предостеречь от Водяника, но счёл за лучшее промолчать.

Тимофей пошёл к воде, по щиколотку увязая в холодной илистой почве: обмелевшая река на несколько шагов отдалила себя. Войдя в реку, он вздохнул глубоко, лёг на воду и поплыл по-собачьи, стараясь не издавать плеска. Плыл он медленно, и течение на середине отнесло его довольно далеко вниз.

Саврасов с Потанькой, потеряв Тимофея из виду, прислушивались к каждому шороху. Каждый страшился услышать шум схватки либо крики дозорных. Рядом кони щипали траву, и её суховатый треск казался разведчикам чересчур громким.

Тимофей появился через полчаса тихо и неожиданно — совсем не с той стороны, в которую уплыл. Он успел уже отжать рубаху и вновь надеть её на себя. Возбуждённый тем, что избежал возможной опасности, он глубоко дышал и торопился натянуть сапоги на мокрые порты.

   — С полверсты вверх прошёл, — рассказывал он, прыгая на одной ноге. — Новгородцы не сворачивают, так и прут вдоль Шелони. Коней несметно у них.

   — Почём знаешь? — придирчиво спросил Саврасов. — Считал, что ль?

   — А по говну, — хохотнул Тимофей. — Там столько его, обходить замучился! Три раза увязал...

   — Небось и своего ещё добавил, — добродушно съехидничал Потанька, на что Тимофей лишь рукой махнул.

   — Идут они не шибко скоро, — продолжал он. — Берег песочный, не разбежишься. Я вон налегке был, и то взмок весь.

Саврасов слушал, задумчиво поглаживая бороду. Затем обратился к Потаньке:

   — Скачи во весь дух к Холмскому. Передай всё, что Тимофей Трифонов сказал. А мы с ним за чужим войском с этого берега последим. Коли ночью идут, да с трудом, значит, отдыхать утром будут. Передай воеводе, что как только стан их вызнаем, тут же примчимся с вестью.

   — А може, Тимофей пусть поскачет? — попробовал тот отнекиваться. — Чай, он натерпелся уж ныне.

   — Нельзя, Потаня, — сказал Саврасов почти ласково. — Кто знает, как всё обернётся? Может, опять сплавать будет нужда, а ты не умеешь. Скачи, друг, воевода ждёт. Чую, жарко нам завтра придётся.

Потанька молча вскочил в седло и, кивнув напоследок, ускакал.

Небо на востоке побледнело, короткая летняя ночь заканчивалась. Саврасов с Тимофеем медленно поехали вверх по реке, минуя открытые места. Иногда кто-нибудь из них спешивался и залезал на дерево, чтобы получше разглядеть другой берег.

Через короткое время новгородское войско обнаружилось. На той стороне Шелони слышался гул множества голосов, звяканье доспехов. Рассёдланные кони спускались с покатого берега к реке и пили воду. Войско становилось на отдых. Саврасов с Тимофеем, таясь за деревьями, искали глазами дозоры новгородцев, которые могли перебраться на их берег. Но никаких дозоров не было видно. Обмелевшая Шелонь всё равно оставалась глубокой и сильной, и со стороны реки новгородцы не опасались нападения.

   — Коней-то у них!.. — присвистнул Саврасов.

   — Я ж говорил, — поддакнул Тимофей. — А кони-то плоше наших, отсель видно. Пахать на них, а не в бою скакать.

   — Наши тоже не больно расторопны окажутся в реке-то. Здесь никак не напасть, перебьют.

   — Може, брод поищем? — предложил Тимофей.

   — Эх, времени мало, воевода ждёт! — сказал с досадою Саврасов. — Скакать пора.

   — А нагоню если? Чего одну весть надвое делить!..

Саврасов подумал немного и кивнул.

   — Версты две отъедь, ближе не ищи брода. И дозорных ихних опасайся. Ну, с Богом! — Он хлопнул Тимофея по плечу и добавил: — До Москвы воротимся, на пиво тебя позову.

Тимофей лишь улыбнулся, не найдясь, что ответить.

...Было уже почти светло, когда Фома Саврасов предстал перед Данилой Дмитриевичем Холмским с донесением. Воевода так и не лёг спать, ожидая гонцов. Слушал Саврасова с напряжённым вниманием.

   — Это по-умному, что брод сотник остался искать, — промолвил он, выслушав донесение. — Ты велел?

   — Сам вызвался, — ответил Саврасов.

   — Добро. Значит, не ошибся я в нём. Теперь живым бы вернуться ему, да поскорее.

Тимофей вернулся через час живым и невредимым, не считая разодранной мочки уха, сочившейся кровью.

   — Кто тебя? — спросил Холмский. — На дозор напоролся?

   — Ветка стеганула, — будто оправдываясь, ответил Тимофей.

Он ещё не успел как следует отдышаться. Полузагнанный взмыленный конь стоял рядом, тяжело вздымая рёбра и приподняв переднюю ногу со сбитым копытом.

   — Нашёл брод. В трёх верстах от новгородцев. Коню по брюхо.

   — Дать нового коня сотнику! — распорядился Холмский и велел Тимофею: — Спи два часа.

Холмский, отпустив разведчика, некоторое время собирался с мыслями, затем пошёл будить Фёдора Давыдовича и приказал послать за Данияром. Татарский царевич явился радостный, уже предвкушая выступление. Не в его обычае было долго выжидать. Фёдор Давыдович, узнав что и как, забыл про сладкий сон, забеспокоился малым количеством москвичей, будто не сам был виноват в этом. Однако вынужден был согласиться с Холмским, что битву откладывать нельзя. Псковичи вышли уже более недели назад и вот-вот могли встретиться с новгородцами, а там, кто знает, как поведут себя, если заробеют многотысячной конницы. Не переметнулись бы, не ровен час, на сторону старшего брата — Великого Новгорода.

Фёдор Давыдович всё же настоял отложить битву до полудня и послать навстречу псковичам быстрого гонца, чтобы поторопил, если те близко. («Ветра в поле искать!» — поморщился Холмский про себя.) И оба решили, что Данияру необходимо отправляться тотчас, загодя выбрать место для засады и залечь там до нужного сигнала. Лёгким татарским конникам и брод не нужен.

Лагерь зашевелился, понемногу просыпаясь. Ратников не торопили, времени ещё хватало. Тимофей вместо двух часов проспал четыре и встал вполне отдохнувшим и бодрым.

Солнце уже пекло вовсю, когда молчаливое московское войско выехало из леса на крутой берег Шелони. Тимофей, следовавший рядом с Холмским, первым подступил к воде у примеченного ракитного куста, понукнул нового своего коня, сильного и скорого; тот тряхнул гривой, будто соглашаясь, и уверенно двинулся по твёрдой донной дорожке на тот берег, едва касаясь брюхом речного потока. Оказавшись снова на суше, Тимофей обернулся и встретился глазами с Холмским. Воевода не скрывал довольной улыбки.

Всадники молча и быстро переходили Шелонь. На левом берегу обнаружилась довольно просторная площадка, годная для построения. Холмский уже отдавал тысяцким приказы, где кому стоять. Впереди всех велел встать лучникам.

В стане новгородцев тремя верстами ниже царил небольшой переполох. Отряд москвичей, отпущенный среди прочих Фёдором Давыдовичем на зажитье[58], догонял своё войско, да и наехал со всей добычей на новгородский стан. Отряд разоружили, выслали дозоры во все стороны и обнаружили под самым своим носом московскую рать, всадники которой ещё не закончили переправляться на левый берег. Она не показалась многочисленной.

Новгородцы спешно начали готовиться к бою, облачаться в тяжёлые брони, седлать коней. Дмитрий Борецкий и Василий Губа Селезнёв руководили построением, переругались с Василием Казимером, не проявлявшим, по их мнению, должной расторопности. Глава новгородского ополчения действительно был в смятении. До последнего момента он ещё верил, что открытой битвы с москвичами удастся избегнуть, каждый день ждал гонца, посланного к Казимиру за подмогой, жаждал лёгкой победы над псковичами, чтобы вынудить их присоединиться к новгородскому войску. Вот тогда и можно будет начать мирные переговоры с великим князем Московским и не выпросить, а вытребовать у него отказ от притязаний на новгородские земли. С самого начала Казимер не желал кровопролитной войны с Москвой. Воеводой он был неглупым и не тешил себя численным превосходством своих плохо обученных ратников над москвичами. Он не знал, где сейчас две судовые рати, от которых не имел до сих пор никаких известий. Его одолевали дурные предчувствия, едва ли не страх. Но отступить, уклониться от битвы было уже поздно. Борецкий с Селезневым уверяли, что москвичей чуть не в десять раз меньше, и, если бы Казимеру каким-то чудом удалось увести отсюда взбудораженное надеждой на лёгкую победу ополчение, позорное обвинение в трусливом малодушии навеки запятнало бы его имя.