«Великолепный и очень вкусный мёд они варят из малины, ежевики, вишен и др. Малиновый мёд казался нам приятнее всех других по своему запаху и вкусу. Меня учили варить его следующим образом: прежде всего, спелая малина кладётся в бочку, на неё наливают воды и оставляют в таком состоянии день или два, пока вкус и краска не перейдут с малины на воду; затем эту воду сливают с малины и примешивают к ней чистого, или отделённого от воска, пчелиного мёду, считая на кувшин пчелиного мёду 2 или 3 кувшина водки, смотря по тому, предпочитают ли сладкий или крепкий мёд. Затем бросают сюда кусочек поджаренного хлеба, на который намазано немного нижних или верховых дрожжей; когда начнётся брожение, хлеб вынимают, чтобы мёд не получил его вкуса, а затем дают бродить ещё 4 или 5 дней. Некоторые, желая придать мёду вкус и запах пряностей, вешают в бочку завёрнутые в лоскуток материи гвоздику, кардамон и корицу. Когда мёд стоит в тёплом месте, то он не перестаёт бродить даже и через 8 дней; поэтому необходимо переставить бочку, после того как мёд уже бродил известное время, в холодное место и оттянуть его от дрожжей».
Адам Олеарий.
Описание путешествия в Московию...
аня проснулся засветло
[15]. Прислушался. В тереме было тихо. Родня, гости, скоморохи, челядь наконец угомонились. Очередной пир умолк. Они, пиры эти, случались так часто в эту осень, что вконец измотали слуг, утомили матушку и ужасно надоели Ване, несмотря на обильные сладости и дорогие подарки.
Бабушка Марфа часто сажала Ваню подле себя во главе стола{5}. Внука любила до самозабвения и не могла, да и особенно не хотела этого скрывать. Был ещё внучок, Васенька, от младшего сына Фёдора, шестой годок всего. Того тоже любила нежно, а всё ж не как Ваню.
Думала когда-то, что навек ожесточилось, окаменело сердце. Была совсем молодой, когда у корельского берега опрокинула волна лодку с сыновьями-малолетками, Антоном и Феликсом[16]. Недоглядел муж, не успел спасти. Только через день выбросило на пенные валуны мальчишеские тела. Неподалёку, в монастыре Святого Николая, и отпели их. И погребли там же. Марфа металась тигрицей, искала виноватых. Открыто ярилась на отца, Ивана Дмитриевича Лошинского[17], седовласого богача, скупавшего за бесценок вотчины в Обонежье, — зачем, мол, купил злосчастную Золотицкую волость. Забыла, что это ей же был подарок. Мужа Филиппа, боярина, поехавшего осматривать новые земли и взявшего детей с собой, не простила до самой смерти его. Поверила слухам (не сама ли и пустила их?), что это корелы, зло умыслив против её детей, устроили в лодке течь. Послала дружину пожечь корельские деревни, потом одумалась, вернула с полпути.
Муж ненадолго пережил сыновей, в Великий пост занемог и вскоре после Пасхи преставился. Марфа Ивановна, став вдовой, сделалась набожной, отписала Николаевскому монастырю три деревни и рыбную ловлю в устье реки Кодьмы. Подумывала и сама постричься в монахини. А через год посватался к ней Исак Андреевич Борецкий, тоже бездетный вдовец{6}, на двадцать лет почти её старше. Тут-то и узнала она наконец, что значит любить, любимой быть. Пришло к боярыне простое бабье счастье, о котором и мечтать не смела. Стыдилась его, старалась не показать на людях, да как скроешь, если вся светилась от радости.
Однажды хотела вспомнить лицо первого мужа и не смогла. И первенцы свои видятся словно в тумане. Будто не она, а какая-то чужая Марфа прежнюю жизнь за неё прожила.
Митенька родился. Потом Федя[18]. Исак Андреевич мужем был нежным, отцом — терпеливым и мудрым. Сам детей грамоте учил, воспитывал, сам наказывал, больше словом, рукоприкладства не одобрял. Митя всё схватывал на лету, рос смышлёным. Федя — вертлявым, задиристым, в учении — тугодумом. Раз читал по складам Священное Писание, да и ляпнул:
— Тут всё про Христа, про пироги нет ничего, а сказано: от муки?..
— Ой дурень! — только и мог вымолвить хохочущий Исак Андреевич. — От Луки, а не от муки! Дурень, ой дурень!
С тех пор прозвище Дурень накрепко пристало к Феде.
И дочерей дал Бог — Олёну и Феврушу.
На Великой улице Неревского конца разросся боярский двор Борецких: избы, кузня, амбары, сенники, конюшня, медоварня, огороды, сад, бани, мастерские. Вместо деревянного боярского терема встал каменный, в два этажа, крытый железной кровлей, ещё редкой в Новгороде и называемой «немецкой».
День ото дня, незаметно даже для себя самой, Марфа перенимала у мужа умение вести огромное хозяйство, властвовать над людьми, руководствуясь холодным расчётом, а не душевным порывом, находить общий язык с холопом и купцом, гончаром и дьяком. Исак Андреевич это замечал и ценил. Радовался про себя, что и после его ухода не рухнет дом, не угаснет род Борецких.
Как не хватало ей сейчас его, мужа, друга верного и надёжного, защиты и опоры. В день его смерти думала руки наложить на себя, помутился разум. Трёх летняя Олёнка подбежала с криком:
— Матушка! Федька за шиворот Февруше киселя налил!
И прошло помутнение. Пошла наказывать Федьку, отдавать распоряжения, посылать человека в Торг за бухарским изюмом для кутьи, рассылать гонцов в Софийский собор к архиепископу, в Вечевую палату и в ближайшую от двора привычную, приветливую церковь Сорока мучеников на Великой улице. Дом по-прежнему кипел муравейником, но не крича, не паникуя. Ни одна кастрюля не грохнула. Никто не позволил себе раздирающего душу истеричного вопля, без которого не обходятся русские похороны. Примеривались к мужественно-сдержанной Марфе Ивановне.
Полгорода собралось на отпевание. Сам владыко Иона отслужил молебен[19]. Исак Андреевич был из первых людей в Великом Новгороде, посадничал не один раз, себя не щадил ради общего блага. Его знал великий князь Московский Василий Васильевич Тёмный[20], ценил злейший враг Москвы князь Дмитрий Юрьевич Шемяка[21], уважал король Польский и князь Литовский Казимир. С его уходом перевернулась ещё одна страница истории великой Новгородской республики. Много ли этих страниц осталось в её славной летописи?..
Ваня был на этот раз посажен между матерью Капитолиной и Олёной, младшей своей тёткой, весёлой и смешливой, за это и нравилась ему. По правую руку от бабушки сел степенной посадник Иван Лукинич, по левую — какой-то монах, которого Ваня никогда прежде не видел, неулыбчивый, в грубой рясе. Странно было видеть, как приветливо обращается к нему баба Марфа и умолкают знатные гости, прислушиваясь к негромкому разговору.
— Ешь, ешь, — подкладывала Олёна в Ванину тарелку кусочки повкуснее с большого серебряного блюда.
Ваня был не голоден. Грыз понемногу пропечённое, с корочкой, лебединое крыло и терпеливо дожидался, когда взрослые отпустят его из-за стола и можно будет уйти к себе.
По мере того как опустошались чары, братины, кувшины с мёдом, бочонки с винами, разговор становился шумней, непринуждённей. Однако присутствие на пиру строгого монаха сдерживало вольные языки, и одна общая забота, ради которой и собрались здесь высокие бояре, посадники, тысяцкие, богатые житьи люди, оставалась не высказанной до поры.
Капитолина раскраснелась, вытерла лоб белым платочком.
— Ай да мёд!{7} — похвалил сидящий напротив посадник Василий Казимер. — Кроме как у Марфы Ивановны, нет такого нигде. Капа, выдай секрет!
