Он посмотрел на самодовольного Фёдора Давыдовича. Тот сидел в седле при доспехах, нагрудный панцирь жарко блистал на полуденном солнце. Поблизости ополченцы продолжали раздевать трупы.
«Много железа лишнего», — подумал в который раз Данило Дмитриевич и отдал распоряжение строить войско.
К нему подвели Тимофея.
— Звать как? — спросил его воевода.
— Трифонычем прозвали, — ответил тот, робея. — Тимофеем.
— Сотником назначаю тебя.
Тимофей опешил: за что? за какие заслуги? Попробовал было возразить, но Холмский вновь заговорил:
— За то, что живота не пожалел, воеводу своего от меча разящего оберегая, воздам ещё тебе. Потерпи до Москвы, сейчас, сам видишь, не время. А коли нынешняя есть в чём нужда, сказывай.
Тимофей низко поклонился. От нежданной милости мысли перепутались.
— Ну, что молчишь?
— Сам нужды не испытываю, — решился вымолвить новоиспечённый сотник. — А вот не казнил бы ты человечка одного, холопа подневольного?
— Кто таков? — нахмурился Холмский.
— Прошка, холоп посадника новгородского, Ананьина, кажись.
— Василия Ананьина? — переспросил воевода. — Вон как?!
Тысяцкие зашептались: привалило дураку везение, ан нет — сам всё портит.
— Приведите ко мне его, — велел Холмский и обернулся к Тимофею: — Коня седлай, с вестью поедешь к великому князю.
Воевода встал, отыскал глазами дьяка-писаря и, дав знак следовать за собой, направился к шатру. Фома Саврасов повёл Тимофея к обозу, дабы подобрать ему облачение, соответствующее новому чину. Сотники скакали по берегу, собирая ратников. Несколько пленённых новгородцев оттаскивали в сторону убитых, которых насчитали, ни много ни мало, около пяти сотен. Москвичей пало в десять раз меньше, им наскоро рыли ямы для погребения, поп из сельской церквушки готовился к панихиде. А в котлах уже булькала каша, варилось мясо, запах еды поплыл над берегом, дразня желудки, — бились-то натощак, не до жиру было. А теперь можно. В Русе не удалось попировать, в Коростыне получится. Первый пир на костях...
Проха стоял со связанными руками и ногами среди пленников и молча ждал своей участи. Он уже не сомневался, что его убьют, надежда кончилась, вместе с ней кончился и страх. Подумал без особой горечи, что горевать по нём некому, он был сиротой, обжениться, обзавестись собственными детьми не успел, не торопился с этим, хотя нравился бабам и пошаливал с ними в охотку. Василий Ананьин навряд грустить о нём будет, одним холопом меньше, одним больше. Нового возьмёт заместо Прохи. Единственно кто и погрустит, так это добрый ткач Тимофей Трифоныч. Едва ведь не спас, отпустить хотел, а кто Прошка ему? Никто, не родственник никакой, так, случайный знакомец. Вспомнилась мельком дочь его младшая Тонька, как на Проху глядела во все глаза, будто он жених её посватанный. Не шибко красива девка, но и не уродина, сгодилась бы в хозяйки... Мысли Прохи, не сообразуясь с близостью гибели, унесли его за тридевять земель, отвлекли от тоски смертной, губы раздвинулись в нелепой улыбке, так что со стороны он вполне мог быть принят за убогого дурачка.
Рядом негромко переговаривались пленные:
— Илейку-то видал кто? Вроде подоспел он всё же.
— Зарубили его...
— Кто ж на москвичей напасть надоумил? Плыли бы себе к Русе...
— Мальца послушались...
— Малец, он не обманул. Владычный полк подвёл. Може, гонцов перехватили?..
— Теперь не узнашь...
К пленным подъехал Фёдор Давыдович. Охранники изготовились, ожидая приказа воеводы приступить к казни.
— Пленённых отпустить! — крикнул Фёдор Давыдович и, упреждая недоумённые взгляды москвичей, добавил: — За малую плату. Кому своего носа, уха, глаза не жаль, пущай идут восвояси, и полюбуется пущай Великий Новгород на славных воев своих, что не убоялись руку поднять на великого князя Московского! А кто жадный, извиняй, тут оставайся, земли хватит.
Он усмехнулся и ускакал. Захохотали и охранники. Один из них разрезал верёвки, которыми стянут был Проха, вложил ему в занемевшую ладонь нож и подтолкнул к связанным:
— Начинай с кого душе угодно!
Новгородцы опустили глаза. Проха стоял в недоумении, всё ещё не понимая, чего от него требуют.
— Ну? — поторопил москвич.
— Чего делать-то? — Проха заискивающе улыбнулся.
— А вот чего! — Тот подошёл к ближайшему пленному, схватил его за бороду и провёл по лицу острой саблей снизу вверх. Нос отлетел в траву. Новгородец взвыл, захлёбываясь кровью, повалился на траву. Ему рассекли верёвки, и он отполз в сторону, ничего не видя вокруг и зажимая ладонью пустоту на лице.
— Теперь ты!
Проха побледнел и не двигался с места.
— Проха, родимый, мне ухо отсеки! — взмолился вдруг один из связанных. — Без уха-то перетерплю как-нибудь...
— И мне тож! — подхватил другой. — Не ты, так они изуродуют!..
Проха пошатнулся, его подташнивало, нож выскользнул в траву.
— Кто тут уха не жалел? — зыркнул москвич. — Ты, что ль?
Он развязал ближайшего пленного, поднял уроненный Прохой нож и приказал:
— Обучи-ка товарища!
Тот двинулся на Проху с ножом, бормоча:
— Прости, если можешь. Не я, так ты меня. Вишь, дело какое...
Проха попятился и упёрся спиной в сосну.
Послышался приближающийся топот копыт. Молодой боярин, с ловкой небрежностью сидя в седле, ещё издали заорал:
— Который тут холоп посадника Ананьина прозвищем Прошка? Воевода срочно требует!
— Бережёт тебя Бог! — Охранник залепил Прохе оплеуху, выводя его из оцепенения, и подтолкнул к всаднику. — Вот этого Прошкой кличут.
— А ну бегом! — слегка огрел его плетью всадник и погнал Проху, еле переставлявшего ноги, впереди лошади.
Тимофей издали увидел его, но приблизиться не решился. Он уже был одет подобротнее, латаную кольчужку поменял на прочный бахтерец[55], выбрал себе новый меч из ныне захваченных, лишь сапоги оставил прежние, удобные и лёгкие, которые не сносил ещё.
— Прямо сотником родился! — присвистнул Потанька. — Гляди не загордись, выше взлетишь — больней упадёшь.
Тимофею было немного неловко перед Потанькой за свою удачливость, как будто он в чём-то обделил его. Он смутился и нахмурился.
— Ты теперь в тысяцкие меть, — продолжал насмешничать Потанька. — А там и в воеводы. Воротишься на Москву, жена не узнат.
— Ладно тебе языком болтать, — отмахнулся Тимофей.
— Ничего, терпи. Скоро командовать начнёшь, забудешь, кто и такой Потанька Казанский.
— Меня воевода ждёт, идти надо...
— Иди, что ж, держу я тебя будто! А про должок свой всё-таки помни!
Потанька круто развернулся и зашагал прочь. Тимофей вдруг понял, что того терзает зависть, что достигнуть чина сотника однорукому Потаньке не дадут никогда и он рассчитывает на одну лишь сумасшедшую удачу, потому и не боится никого и ничего («Окромя Водяника!» — хмыкнул про себя Тимофей), лезет во всякую заваруху, рискует и дёшево ценит свою и чужую жизнь. А сегодняшняя удача от него ушла и сама приплыла в руки Тимофею, который не ждал её и не чаял.
Он посмотрел вслед Потаньке, сделал было движение, чтобы окликнуть его, но не придумал повода и, постояв в нерешительности, двинулся к шатру воевод.
Данило Дмитриевич Холмский пожелал самолично допросить Проху, потому что сведения, добытые у пленённых новгородцев, ему казались недостаточными. Неясно было, в каком количестве всадников выступила новгородская конница, куда направилась, вся ли пешая рать плыла на лодьях или есть ещё, наконец, куда подевался владычный полк, о котором все дружно вспоминали, ругая его при этом самыми похабными словами. Холоп новгородского посадника, да ещё такого, как Ананьин, мог слышать или догадываться о тайных планах новгородских воевод.
Проха уже который раз за этот день готовился к смерти, теперь он почти желал её, мечтая, чтобы она была быстрой, чтобы не уродовали, не резали уши, не рвали ноздри, не выкалывали глаза. Иначе и жить не стоило, кому он нужен будет таким уродом!.. Он равнодушно отвечал на вопросы, был в здравой памяти, ничего не скрывал. Да, он слышал разговоры Ананьина, которые тот вёл с прочими посадниками. Конница числом в сорок тысяч всадников двинулась в сторону Пскова, чтобы, разгромив плесковичей, дождаться подмоги от польского короля и уже вместе с ним навалиться на москвичей. Ведёт её посадник Василий Казимер. Есть ещё одна судовая рать, та по Ловати поплыла к Русе. У Демона-городка обе рати должны были соединиться. Где владычный полк и почему бездействует, не ведал и Проха.
