В Коростынь вошли в сумерках, не встретив никакого сопротивления. Немногочисленных жителей, обмерших от страха, не тронули. Место было удобное, на берегу Ильменя, озеро просматривалось далеко: не то что струг — челнок не проглядишь. Новгородцев сторожевые всадники нигде не обнаружили, и селяне божились, что не было их тут. Похоже, что и не выступали ещё из Новгорода.

Ратники повеселели, проведав, что с зарей вновь выступать не надо, чувство настороженной опасности исчезло. У берега было не жарко и не душно — в самую пору, даже комарье не сильно донимало. Еду варили по-быстрому, чтобы заснуть на лишний часок раньше.

Тимофей наладился было захрапеть, но сотник Фома Саврасов поднял его и назначил на пару с Потанькой в дозорные на полночи. Ближе к утру Жердяй с Терёхой должны будут их сменить.

Тимофей с Потанькой пристроились на поваленном стволе усохшей берёзы. Разводить огонь было не велено, чтобы не привлекать внимания врага, коли тот объявится. Ночь выдалась лунной, поверхность озера тихо серебрилась, по воде расходились рыбьи круги. Какая-то рыбина, лещ должно быть, плюхнула хвостом у самого берега, так что Тимофей вздрогнул.

   — Сеть бы бросить, — с сожалением вздохнул он. — Место удачное.

   — Водяник тебе бросит, не к ночи будь помянут! — постращал Потанька.

   — Что за Водяник такой?

   — Как вглубь затащит тебя, так узнашь, кто такой! С бородой зелёной...

   — Водяной что ль?

   — Как хошь называй. А всего лучше молчи, вслух не именуй, не то и впрямь накличешь.

Тимофей покосился на Потаньку. Тот во все глаза глядел на воду и, похоже, сильно боялся того, кто хозяйничает там, на озёрном дне. Вдруг он повернулся к Тимофею и произнёс шёпотом:

   — Меня он раз чуть не утянул. Чудом вырвался.

   — Да ну?!.

   — Ага... Мальцом ещё был. И речка-то неглубока казалась, а он ноги как обовьёт мне и дёргат на дно. Глянул вниз — борода зелена вьётся. Ужас, не приведи Господь! Коня за гриву ухватил, он меня и вынес, выручил.

   — Так то, верно, трава была донная, — предположил Тимофей.

   — То Водяник был, говорю тебе! А коль не веришь, поди купнись, погляжу на тебя, дурака...

Тимофею стало чуть не по себе от Потанькнных страхов, он даже поёжился, несмотря на тёплую ночь.

   — Ты в Русе-то обзавёлся чем? — спросил Потанька, решив переменить разговор от греха подальше.

   — Сапоги Григорий-обозник выдал вон. — Тимофей кивнул себе на ноги. — В самую пору.

   — Сапоги это ладно. А сам-то добыл чего? Для семьи там, дочек?

   — Да будет ещё случай, надо полагать...

   — Ты время-то не теряй. На обозников надеяться неча, они-то свой случай не упустят, а ты ни с чем останешься. С чем к жене, к дочкам воротишься? Впредь сразу выбирай побогаче избу и шуруй тамо, пока не опередили.

   — Не могу я так, не привык, — негромко, будто оправдываясь, ответил Тимофей. — Ты вон, гляжу, не больно-то сам принарядился.

   — На меня не равняйсь, — зло сказал Потанька. — Я ворон вольный, сегодня здесь, завтра вёрст за сто отсель. Много мне не нать — коня да саблю...

Внезапно, не успев договорить, он вскочил, схватился за рукоять сабли, обнажил её и приставил лезвие к горлу маленького мужичка, неизвестно как появившегося вдруг здесь из тьмы. Мужичок оказался коростыньским мальчишкой. Он поскуливал от страха, боясь руку даже поднять, чтобы утереть слёзы.

   — Кто таков, зачем тут? — зашипел на него Потанька.

   — Коза ушла, — всхлипывал тот. — Козу ищу...

Тимофей усмехнулся, испытывая облегчение.

   — Тьфу! — сплюнул Потанька, опуская саблю. — Живо домой!

Он довольно ощутимо подтолкнул мальчишку каблуком под зад. Тот взвизгнул и припустил бегом прочь. Отбежав недалеко, остановился, постоял в тишине, затем кинулся в сторону от села и, огибая сторожу, побежал берегом в сторону Новгорода.

...Даниле Холмскому приснился великий князь. Иван Васильевич объезжал войско, подолгу останавливаясь перед каждым конным ратником. За ним следовал стремянный, держа шапку, полную денег. Оглядев воина с ног до головы, великий князь запускал руку в шапку и награждал того корабленником. Холмский ждал, когда и до него дойдёт очередь, испытывая непонятное волнение и трепет. Наконец Иван подъехал к нему, посмотрел в глаза и промолвил: «Этого не знаю». Холмский хотел возразить, напомнить, что он воевода великокняжеский, не из последних здесь людей, но язык присох к нёбу, а Иван Васильевич уже дарил золотую монету следующему ратнику. Тот покосился на воеводу и засмеялся злорадным смехом, очень знакомым Холмскому. Но как ни напрягал он память, имя смеющегося соскользало с языка.

Данило Дмитриевич проснулся от сердцебиения и сухости во рту. Неподалёку храпел тучный Фёдор Давыдович. Было ещё темно. Холмский дотянулся до кувшина с квасом и, приложившись губами к шершавому глиняному краю, отпил чуть не половину. Тяжело повернулся на правый бок и попытался заснуть снова.

В стане все спали беспробудно. Дремали боевые кони, изредка переступая стреноженными ногами по сочной траве и прядая ушами. На берегу, прислонившись друг к другу, заснули Жердяй с Тимохой, сменившие Потаньку и Тимофея. На востоке чуть посветлело, но появившаяся на горизонте полоса облаков будто пыталась нарочно отдалить рассвет.

Первая лодья, прошуршав днищем по илистому песку, ткнулась в травяной берег в десяти саженях от сторожи. Из лодьи выскочил новгородец, подбежал к Тимохе и полоснул его острым ножом по горлу. Тимохины глаза распахнулись, налились кровью, он захрипел и съехал судорожной спиной с берёзового ствола, прислонившись к которому спал себе на смерть. Проснувшийся Жердяй разевал рот, пытаясь закричать, но лишь шипел от ужаса. Второй новгородец заткнул ему рот ладонью и всадил в живот короткий меч.

Из лодьи тихо и быстро выбирались на берег ратники. Носы других лодей тут и там въезжали в траву. Новгородцы, косясь на убитых, вынимали из-за поясов топоры, обнажали мечи и ножи.

Далее возникла заминка. Лодья, на которой плыл воевода судовой рати Илейка Хват, из житьих Плотницкого конца, дала-таки течь и запаздывала. Светало, ждать дальше сделалось опасно. Было два пути: либо отплыть от берега и дожидаться, когда подойдёт отборный владычный полк, либо самим ударить москвичей, застав их врасплох. Уже хорошо различимые в рассветной дымке кони не пугали количеством, казалось, можно управиться с не ждущими нападения и даже не проснувшимися ещё московскими всадниками своими силами. Мальчонка из местных (он, чтобы предупредить, камни кидал с берега в проходившие мимо лодьи и тем обратил наконец на себя внимание) говорил, что много их, да ведь у страха глаза велики.

Посовещавшись вполголоса, решили напасть, отправив, тем не менее, гонцов к владычным воям, чтоб поторопились на всякий случай. Выстраиваться в боевой порядок не стали, не было ни навыка, ни времени на это. Сгрудились вокруг нового вожака, выявляющегося всегда стихийно, когда в нём возникает нужда. Многие не знали даже имени его. Тот перекрестился и махнул рукой.

Разномастная толпа из нескольких тысяч новгородцев побежала сперва молча, затем подбадривая и возбуждая себя всё более громкими и угрожающими воинственными криками. В первые же минуты посекли и порубили десятка три не успевших даже подняться москвичей. Остальные повскакивали, хватаясь за мечи, распутывая стремена лошадям. Надевать брони мало кто успевал. Заметались в панике обозники. С десяток ополченцев попятились и кинулись в лес.

Из шатра выскочил Данило Дмитриевич Холмский и встал как вкопанный, оценивая ситуацию. Выхватил меч и огрел им плашмя по лбу убегающего в одних портах безоружного лучника. Кони метались без всадников, вздрагивая от звона клинков. Холмский ухватил за узду первого попавшегося, вскочил одним прыжком на неосёдланный хребет (давно не проявлял такой резвости!), вскричал, перекрывая шум битвы, своим громовым басом:

— Братья, да не убоимся вероломной трусости вражьей! Да не опустим меч свой перед отступниками!