— Всё у тебя? — спросил великий князь. Он устал за день, а нужно было ещё обдумать наедине новости, привезённые дьяком из Новгорода.

Бородатый, вновь почесав по привычке за ухом, сообщил:

   — Василий Ананьин едет с посольством. Велено ему быть миролюбивым, об отступничестве отчины твоей Новгорода Великого не ведающим ничего, успокоить тебя делами земскими, мелкими. Новгород время хочет выиграть.

   — Догадываюсь, — произнёс Иван задумчиво. — И нам бы время не помешало. Сделаем вид, что верим ему.

   — Так, так, — закивал Бородатый. — А в посольстве у Ананьина купец из немцев соглядатаем послан.

Глаза Ивана сверкнули яростью.

   — Обнаглели псы! Забыли, с кем игру играют! Уши отрежу немчину!

   — Сбереги свой гнев, Иван Васильевич, — склонился Бородатый в поклоне. — Не лучше ли живым немца обратно отпустить со сведениями ложными? Пусть уверуют в Новгороде, что невелика ныне рать твоя и к походу не готова. Дозволь, сам улажу с купцом.

Иван помолчал, подумав.

   — Ладно, оставь меня. О том позже решу. — Бородатый был уже у двери, когда Иван окликнул его: — Что, и впрямь всю власть в Новгороде Великом Марфа Борецкая забрала?

   — Всю не всю, а изрядную, — живо откликнулся дьяк. — Ни одно дело без неё не решается. И карает, и жалует. Даром что жёнок до посадничества не допускают. Её Посадницей и прозвали. Вельми богата. При мне пожаловала соловецкому игумену Зосиме погосты в Заонежье...

   — Ступай! — перебил в раздражении Иван. И после того как закрылась за Бородатым дверь, долго сидел неподвижно. Вдруг послышался шорох за спиной. Иван быстро обернулся, страх мелькнул в глазах. Это была всего лишь догорающая свеча, зашипевшая прежде чем погаснуть. Но Иван всё всматривался в темноту, будто пытаясь разглядеть кого-то. Того, кто подкрадётся незаметно, вонзится в очи и навек ослепит; того, с размытой фигурой, без лица, кто преследует и пугает с шестилетнего возраста.

Он вытер ладонью повлажневший лоб и, неслышно ступая подошвами сафьяновых сапог, пошёл из комнаты. У выхода остановился на мгновение. Затем осторожно, стараясь не оглядываться, закрыл за собой дверь.

Клейс Шове на чём свет стоит ругал русскую безалаберность. Мало того, что на поиски Йозефа, женившегося недавно на дочери ткача и переехавшего жить в Китай-город, ушло два дня, — брат зятя оказался вовсе не оружейником великого князя, а монетным чеканщиком под началом какого-то итальянца. Жизнью своей на Руси был вполне доволен. Переменил веру, крестился по-православному справа налево, звался русскими Василием, а женой своей, румяной толстушкой, уже отяжелевшей, пятый месяц носившей в себе плод, — просто Васей. Нравилось и ремесло денежника, которому ещё с юности был обучен в Гамбурге. Но Москва платила вдвое, потому и оказался здесь. К весне собирался ставить отдельную избу и отгородиться от родителей жены.

Дом помог отыскать Проха, разбитной весёлый парень лет двадцати из посольской челяди, приставленный к Клейсу в качестве московского проводника. Немецкий купец не мог понять, каким образом тому удалось отыскать нужный дворик среди беспорядочного скопления деревянных построек, жавшихся друг к другу вдоль кривых улочек. Однако пришли, и Проха застучал кулаком в неширокие ворота, вызвав лай дюжины местных собак.

Йозеф был дома. Клейс вручил ему рекомендательное письмо, им же самим написанное по-немецки от имени зятя, свёрнутое в трубочку и перевязанное шёлковым шнурком. Тот с удивлением прочёл послание брата с просьбой оказывать тестю всяческое содействие и пригласил путешественников войти.

В доме заканчивали обедать. Гостей усадили за добротно сколоченный из еловых досок стол, покрытый льняной скатертью, и, как ни отказывался Клейс, наложили с верхом по плошке горячей, из не остывшей ещё печи, гречневой каши, густо приправленной топлёным коровьим маслом. На столе появились два жбана с пенным пивом и глиняные кружки. Горница была просторной. Пока Клейс оглядывался по сторонам, задерживаясь то на узоре тряпичного половичка, то на ткацком станке с застывшей волной голубого полотна, Проха перекрестился на образ в углу и принялся уписывать кашу деревянной ложкой, изредка подмигивая таращившейся на него молодой девахе, видимо младшей дочери ткача. В первую же минуту он весело разузнал, как зовут хозяина и хозяйку, когда предполагает разрешиться старшая дочь и что младшая до сих пор не сосватана.

Клейс лишь из вежливости заставил себя проглотить птичью порцию и сказал что-то по-немецки своему обрусевшему родственнику. Йозеф поднялся, объявив, что им нужно удалиться для делового разговора, и увёл Клейса к себе.

— Положи-ка, Анисья, ещё каши гостю, — велел хозяин жене, когда те вышли. — Чай, изголодался в Новгороде-то своём.

Проха с готовностью протянул пустую плошку:

   — Ложь до упада, а боле не надо!

Хозяйка улыбнулась.

   — Каша больно хороша! — похвалил Проха. — В Новгороде всё больше лебедей едим, сёмгой закусывай. Отвык. А что, Трифоныч, отпустил бы младшенькую со мной! В Москве, поди, и жениха стоящего не сыщешь.

   — Ты больно много стоишь! — добродушно хохотнул хозяин.

   — Руки, ноги на месте, сам не зачах, и голова на плечах! Чего ещё нать?

   — Тонька! — прикрикнул Трифоныч на младшую дочь. — Эк выставилась! Поди из-за стола, матери пособи. А мы, — обратился он к Прохе, — пивка моего попьём. Тоже отвык небось?..

Клейс, убедившись, что Йозеф к оружейному делу отношения не имеет, был даже обрадован. Сомнительная миссия срывалась не по его вине. В нём вновь пробудилось купеческое любопытство, и он принялся расспрашивать о ценах на пушнину, воск, пеньку, дёготь, о том, во сколько марок ценится московский рубль и многие ли немцы ведут здесь свои торговые дела. Ответы Йозефа были поверхностны, но кое-что всё-таки прояснили. Конкуренты не пугали, торговля с Ганзой велась кое-как, товары были дёшевы. С другой стороны — трудный и небезопасный торговый путь, недоверие русских к иноземцам и частые войны, которые Москва вела то с Казанью, то с соседними княжествами, не говоря о постоянных стычках с татарами. Спокойной торговли пока не предвиделось, а беспокойства Клейсу и так выпало предостаточно.

Он слушал вполуха рассказ Йозефа о своей русской службе, о денежнике великого князя Иване Фрязине, должность которого надеялся вскоре занять, поскольку этого итальянца вновь отправляют с важным поручением в Рим{27}, и тогда безбедное существование обеспечено, и он утрёт нос своей гамбургской родне, всегда считавшей Йозефа неудачником.

Клейс оживился лишь при известии, что маршрут итальянца пройдёт через Любек и что достопочтенный тесть брата мог бы предложить Фрязину взаимовыгодные услуги торгового характера. Над этим стоило поразмыслить. Договорились назавтра пополудни встретиться у монетного двора и переговорить с самим Фрязиным, с которым Йозеф обещал свести Клейса.

Вернувшись в горницу, они застали следующую картину. Ткач, обняв за плечи нового знакомого и подымая кружку с пивом, провозглашал:

   — Эх, Проха, не будь ты подневольным, ей-Богу, выдал бы за тебя Тоньку! Люб ты мне, душа у тебя открытая. Зять, он что? Смирный человек, тверёзый, всё в дом. А вот поди ж ты — немец!

   — И не говори, Трифоныч, — поддакивал Проха, ставя пустую кружку. — Немцы — они немцы и есть, чего с них взять.

   — Мой-то крещёный, а твой не колдун ли? Так по сторонам и зыркает.

   — А кто его знат! — легкомысленно отозвался Проха, принимая от хозяина полную кружку. — Наверняка колдун. Русскую речь коверкат, как не знаю кто.

   — Ты его, как заснёт, святой водой побрызгай.

   — Сегодня же и окроплю — согласился Проха, утирая рукавом пенные усы.

   — Die unwissende Volker[37], — брезгливо произнёс Клейс.

Приятели смутились было, но тут же приветливо заулыбались, словно очень скучали без немцев.