— Слышал, в монастырь грозится уйти? — спросил Иван. Он не слишком жаловал митрополита. В сравнении с Ионой, которого хорошо знал и любил с детства, Феодосий, строгий, чопорный, не стоил, по его мнению, той трогательной заботы, какую оказывала ему мать.

   — Несправедлив ты к нему, — вздохнула Мария Ярославна. — Феодосий православную веру очищает от ереси, русскую церковь от бестолковых попов и безграмотных дьячков.

   — Не довольно ли очищать? — отозвался Иван. — Скоро церкви наши вовсе без попов останутся. Ропщут на него.

   — Не всякий ропот близко к сердцу нужно принимать.

   — Это так, истинно так, — кивнул Иван, думая о чём-то своём. И тут же сменил тон: — Однако не все у нас невежественны. Бородатый внизу дожидается, когда приму его. Нынче из Новгорода. Книжник! Спросить хотел: могу полагаться на него?

   — Василий Васильевич доверял дьяку Бородатому, — призналась великая княгиня.

   — Отчего же отказались от него, матушка, мне передали?

Мария Ярославна не сразу ответила. Помрачнела лицом.

   — Кровь на нём. Кровь врага лютого, страшного. Но не такую смерть я ему желала, какую уготовил дьяк Степан. Не тайную. Да что теперь... Годы уже прошли, затянулась рана сердечная, а тогда, думалось, сама бы калёным железом выжгла его лживые глаза. Прости меня, Господи Иисусе...

Мария Ярославна троекратно перекрестилась.

Иван слушал её с жадностью, глаза разгорелись. Спросил:

   — Не отец ли и надоумил его?

Мать покачала головой.

   — Сомневаюсь, я бы наперёд знала, отговорила бы. Сам, пёс, захотел выслужиться перед хозяином.

   — А по мне, хоть бы и пёс, лишь бы яйца нёс! — каким-то сдавленным смехом засмеялся великий князь.

Мария испуганно взглянула на сына и быстро опустила голову, скрывая выразившееся на лице страдание.

Знай Степан Бородатый, терпеливо ожидающий допущения к великому князю, что речь только что шла о нём и о новгородском происшествии семнадцатилетней давности и что великая княгиня Мария Ярославна пеняет ему за него, он был бы несказанно удивлён. Отравление князя Дмитрия Юрьевича Шемяки он считал одним из удачнейших своих предприятий. Хорошее было время! Прозвище Бородатый ещё не совсем прилепилось к нему, были целы зубы и не обнажила затылок круглая плешь. Поручение, с которым он поехал тогда в Новгород, было нетрудным: проверить обоснованность жалобы небогатого землями Клопского монастыря на бояр Лошинских, отобравших в свою пользу две деревеньки в Шелонской пятине. Бородатый просмотрел монастырские купчие и данные грамоты, проверил на всякий случай нужные документы в архивах Софийского собора и убедился, что претензии монахов справедливы. Но возвращаться в Москву не спешил, положив себе ещё неделю на чтение греческих книг в библиотеке архиепископа, на что получил разрешение как посланник великого князя. Не мог отказать себе в этом удовольствии, страсть к чтению с юных лет захватила его. Если бы не авантюрный характер, остался бы навек переписчиком, радовался саморучно изображаемым буквицам и словесам, был бы покоен и счастлив. Память имел цепкую, знал наизусть целые страницы из летописей, тексты судебных актов и договоров. Василий Васильевич ценил его за это, часто призывал к себе за какой-нибудь справкой, а уже слепой заставлял читать вслух священные книги: голос нравился, густой и торжественный. Но приблизил Степана к себе гораздо раньше, когда Иван только родился.

Донесли Василию Васильевичу, что бродит по Москве молодой монах, распространяя пророчество о новорождённом сыне. Монаха задержали, привели к великому князю.

   — Ответствуй, кто таков? — строго приказал Василий Васильевич.

   — Аз монах странствующий, — ответствовал тот со страхом и надеждой. — Наречён Степаном.

   — Пошто народ будоражил речами дерзкими?

Степан изобразил на лице покорную невинность.

   — Дерзать не смею. Передаю речи не дерзкие, а радостные, славящие властителя мудрого, надежду земли Русской.

   — А об Иване что сказывал?

   — Слова те не мои, а Божьего человека Михаила Клопского, слышанные мною в Троицкой обители под Новгородом Великим[34].

На самом деле Степан никогда не покидал Москвы, а на Клопского, считавшегося юродивым, сослался потому, что знал о покровительстве, оказываемом ему великим князем и митрополитом. Он жил в Новгороде, грозил тамошним боярам карами за их гордыню, что также не могло не нравиться в Москве. К тому же был Михаил Клопский сыном героя Куликовской битвы Дмитрия Боброка и дочери великого князя Ивана Красного Анны{23}. Анна Ивановна, в свою очередь, приходилась сестрой Дмитрию Донскому. Так что новгородский юродивый был не слишком дальним родственником Василия Васильевича. Этот сложный расчёт, который Степан готовил долго и тщательно, в конце концов себя оправдал.

Великий князь смягчился и посмотрел на монаха с интересом:

   — Стар, небось, блаженный Михаил?

   — Годы своего не отдадут, — согласно закивал Степан. — Однако здоровье ещё есть, Бог милостив.

   — Что же внушил ему Господь?

Степан всем своим существом выразил благоговение при воспоминании о чудесном пророчестве, свидетелем которого якобы был, и произнёс торжественно:

   — Едва дошла до Новгорода весть о рождении Ивана Васильевича, изрекли уста человека Божьего: «Сей будет наследник отцу своему и захочет разорить обычаи земли Новгородской, и погибель граду нашему от него будет: злата и серебра сберёт много и страшен будет осподарь всея земли Русской, еже и бысть!»

Василий Васильевич сидел глубоко задумавшись, насупив брови. Тишина наступила такая, что стражник, стоящий в дверях, до боли в пальцах сжал рукоять тесака, готовый по первому же знаку скрутить молодого монаха.

Но всё обошлось.

   — Перепиши мне на пергаменте пророчество сие, — приказал Василий Васильевич. — Отныне будешь старшим при писцах моих. А далее по заслугам поглядим.

Степан сил не жалел, чтобы оправдать доверие великого князя, выделиться, стать слугой незаменимым, а значит, и власть над другими имеющим значительную. И вот представился такой случай в той новгородской поездке.

Углицкий князь Дмитрий Шемяка, утративший и власть, и войско своё, благополучно тем не менее обосновался в Новгороде, окружённый заботами и вниманием великих бояр{24}. Гостеприимство, оказанное опальному князю, бросало вызов Москве, подчёркивало высокомерное равнодушие Новгородской республики к внутренним московским делам. Между тем не все в Новгороде эту политику одобряли.

Шемякинский боярин Иван Котов и посадник Исак Богородицкий сами отыскали Степана{25}. Котов, которому Шемяка золотые горы сулил, теперь остался ни с чем, даже вотчин своих лишился, что возле Галича и Чухломы. Тайную мечту теперь лелеял переметнуться на службу к великому князю. Богородицкий же откровенно боялся войны с Москвой («Шемяку приютив, с огнём играем»).

Степан в разговоре важничал, давал понять, что Василий Васильевич к его советам прислушивается, дары — двадцать пять рублей и браслет с каменьями — принял с достоинством, будто не удивишь его этим. Шемякину голову разыграли в полчаса. У Богородицкого уже и зелье было припасено, сготовленное надёжным евреем-лекарем. Котов взялся вылить флакон в мёд, который выпьет Шемяка. Вину решено было свалить на повара, у того и прозвище подходящее — Поганка.

Впервые Степан испытывал азартное волнение политической интриги. Человека, избежавшего плена или гибели от ратного меча, можно, оказывается, уничтожить тихим сговором, приятной беседой с умными людьми, мало при этом рискуя самому. Просто бывает порой полезно очутиться в нужный момент в нужном месте. Это чутьё на нужное время и место он впоследствии очень в себе развил.

Шемяка умер через два дня, и Степан, не медля ни минуты, выехал из Новгорода.