Книга закончилась, а дождь прекратился немного раньше.
Девочка потрясла головой, словно пробуждаясь, и как раз в тот момент учитель отложил карандаш и ластик:
- Держи портрет. Получилась, правда, маленькая девочка, которая увидела что-то волшебное.
- Ух ты! Спасибо.
Девочка получилась действительно моложе - не подросток, а очарованное дитя. Так она выглядела, когда нашла невылупившуюся стрекозу. Взгляд все время был слишком глубоким и пристальным, словно бы уходящим внутрь и за горизонт.
- Я на самом деле была такая? Маме подарю. Спасибо.
Девочка спрятала рисунок понадежней, в отцовский тяжелый дипломат, в отделение для бумаг.
- Странно, - сказал Витаминыч. - Я думал, ты на рисунке получишься старше, я не очень-то хороший портретист.
А ученица стояла тем временем в прихожей, где хранились недоделанные пластилиновые работы, смотрела в зеркало рядом с умывальником и думала, не переодеться ли ей в сухое. Но при Витаминыче переодеваться неудобно. Она решила пойти домой так - все знают, что шерсть согревает даже влажная.
- Михаил Вениаминыч, спасибо за Брейгеля. Я пойду?
- Ладно. В следующий раз, не забудь, собираемся около вашего пруда.
Пруд. Человек в черном плаще. Детский портрет. Пляски под виселицей.
Зеркало в художке повесили большое, прямоугольное, в полный рост. Так удобнее видеть недостатки рисунка - они виднее на отражении. Так можно рисовать автопортрет. И, не в последнюю очередь: ученики перемазываются красками с ног до головы. Сейчас девочка рассматривала отражение. Она только что видела рисунок. Поняла, как Михаил Вениаминович видит ее. Как видит себя она сама? Как бы ее портрет написал Питер Брейгель, кем бы она стала в его толпе? Девочка пока не писала автопортретов (они учились рисовать гипсовые головы и поддельные черепа) и не знала, что, если долго, неподвижным взглядом всматриваться в отражение, оно начинает меняться и нагоняет транс. Она привыкла рассматривать детали и видела сейчас, как ее лицо стареет. В возрасте оно будет похоже на льва, а потом станет сухим и острым, углубятся морщины. Тело, казалось, стало выше и много старше - голова. Только глаза оставались прежними: синими, с сильным блеском. Брови низко, а на веках эпикант. Все остальное принадлежало другому. Она не видела лица Черного Монаха, не видела лица брейгелевского Мизантропа, его полностью закрывал капюшон. Сейчас на нее смотрел старик. Это было жутко, но не страшно. Девочка сморгнула, и тогда отражение стало обыкновенным. Внутренний взор вспомнил двух мартышек. Та, что была слева, шевельнулась, подняла цепочку и стала внимательно рассматривать звенья, потом выбрала одно и укусила изо всех сил. Обезьяна справа услышала лязг, ухватилась за кольцо и стала расшатывать его.
Девочка чуть не забыла форму, когда, наконец, ушла.
Как всегда, после дождя осталась очень липкая рыжая грязь. Кеды промокли насквозь и облипли доверху. Их пришлось отмывать прямо под уличной колонкой.
Дома девочка сама стала рисовать эскиз для портрета. По старым фотографиям она набросала, как на плакате, свою бабушку. Вечно старая и в то же время молодая, комсомолка в белом платочке, она полуотвернулась от темного леса и придерживала на плече полосатого котенка, Ваську. Карандашный портрет самой девочки лежал на виду, на столе.
***
Бенедикт видел долговязого художника - тот велел ученикам рисовать по-своему, а не так, как надо. Пока дети рисовали, старик сам чертит что-то пальцем в пыли, пока не наткнулся на фрагмент какой-то гладкой полусферы. Он начал аккуратно, по спирали, отодвигать песок и раскрыл вскоре довольно странную вещь, непонятно для чего предназначенную. Кто-то сложил вместе очень мелкие обрывочки вороньих, гусиных и рябых тетеревиных перьев, добавил полосатое перышко сойки, зеленый и красный камешки - и получилась словно бы кисточка ягод с листьями. Потом тот, кто играл, аккуратно покрыл композицию линзой очков и засыпал пылью. Может быть, он и потом приходил, расчищал ее и созерцал. Тот бедолага, такой же чиновный раб, как и Бенедикт, тосковал о живом.
Теперь уже Бенедикт спрятал в пыли неживые ягоды. Дети тем временем разбежались, и только одна, та самая девочка, помогала учителю просушить эскизы. Странно, но этот живописец не взял к себе ни одного по-настоящему талантливого ученика. Но девочку он почему-то уважал. Тогда старик снова расчистил ягоды под стеклом и подумал, что такое мог бы создать ребенок. Учитель рисовал, а ученица рассматривала картины в книге. Все это Бенедикт видел при жизни - не картины, а именно таких людей и тварей. Он проснулся, заметив вора, обрезающего кошелек такому же философу, как он сам, и посмеялся. Художники почему-то считают философов слишком наивными, что они лишены здравого смысла, а это совершеннейшая неправда! Пчеловодов таких и слепцов он знал прекрасно - не зря же коллеги собирались когда-то пожертвовать его инквизиции! А обезьянки перепугали. Разве не так бывает в Аду - сидят, неподвижные и позабытые. И почему-то не могут спастись, даже не пытаются. Видимо, выдохлись и сидят теперь в ужасе.
Что его самого держит в Аду? Во время оно, когда инквизитор так и не вошел в город, студенты были этим разочарованы. Бенедикт умудрялся сохранять своего любовника целых десять лет, но в тот раз не сберег - целили-то в Бенедикта, но ради этого сначала ранили, а потом оскопили Игнатия, и тот погиб. Просто пришло время освобождать кресло ректора, а Бенедикт вовремя не сообразил. Радамант (Бог весть, кто он такой) воспользовался спешкой и растерянностью Бенедикта и потому заключил с ним договор: Игнатий уходит в во времена древние, к охотникам на быков, и может стать там культурным героем и божеством; но ценою того, что Бенедикт остается в Аду и реализует себя как палач, ибо такова его истинная природа. В случае малейшего несогласия оба вернутся назад, а оскопленный выздоровеет и будет жить дальше калекою. Бенедикт, естественно, на такие условия согласился. Но что держит его в Аду теперь? Страх, ужас - подсказал некий внутренний голос. Но страх чего? В Аду бояться уже нечего. Может быть, неизменности. Или возвращения, когда старик и калека будут таращиться друг на друга, вызывая вину - во времени охоты на людей, которое стало невыносимо обоим?
Его "истинная природа" уже реализована. Он забыт, так говорит его интуиция.
Любая его попытка бежать останавливается огромною виной перед Игнатием - да как он смеет лишить его такого прекрасного посмертия, даже рисковать этим? Потом начинаются зависть и ярость - да как он смеет жить так прекрасно и не помнить о нем, когда Бенедикт за это счастие тут отдувается? Все, с кем Бенедикт был связан, так или иначе исчезли или разрушились - они, словно прыгуны на канате, отталкивались от него и освобождались, а он оставался натянут, как этот канат. Он был элементом Ада, его использовали как удобную для толчка опору, и все это началось именно с Игнатия. Вот и оказывается, что Бенедикту безопаснее оставаться здесь, потому что Игнатия он еще и ненавидит. И предстать перед ним, кем бы тот ни был, недостоин.
Хорошо. Но моя природа зверя раскрыта и реализована. Если идти к Игнатию, зверь очень может пригодиться. Игнатий Якобсен, бывший моряк, рассказывал, что на очень опасных зверей охотятся не для еды, а для того, чтобы стать единым и опасным мужским союзом. Если носорог придет туда, юноши сплотятся и год будут гонять его в степи, а потом убьют, но до того носорог уложит в пыль очень, очень многих. Не одним ударом, и последний удар нанесет распорядитель охоты, живой бог. Потом зверь умрет, будет расчленен, съеден мужчинами и похоронен. Зверь, существо призрачное, но вполне материальное, вернется снова, и новые юноши выйдут на охоту. Возможно, погоню возглавит Игнатий. Если же он останется человеком, будет еще интереснее. Разве божество и существо адской природы не смогут противостоять одному из судей Ада, который, возможно, лгал?
