...

Элиа был в первом ряду, в левом углу. Его латунный котел стоял на крепких львиных ногах - может быть, он, котел, пришел сюда сам, узнав о посетителе? Как бы то ни было, человек в котле дремал, запрокинув голову. Так чисто никто перед смертью не бреется, а священник не изменился с тех пор, как Бенедикт простился с ним. Но все-таки изменился. Щетины не видно, но его лицо напиталось водой и отекло. Почему-то Элиа обрил голову. Сейчас он сидел, зацепившись затылком за край котла (слишком тонкий и острый), погрузил руки в грязный, мутный бульон. Лицо его побелело, но что-то там было еще виновато, кроме влаги - этот синюшный оттенок... Борода, наверное, вылезла от воды, как и венчик волос вокруг тонзуры. Спящий запрокинул голову, и Бенедикт хорошо видел, но не сразу разглядел (так она была естественна) глубокую борозду на коже над краем воды, с мокрой ссадиной в глубине. Котел был слишком мал для взрослого человека, да и весь Элиа производил впечатление распухшего младенца, утопленного матерью сразу после родов. Бенедикт не посмел его тронуть, хрупкого:

- Элиа, падре Элиа! - позвал он очень тихо, шепотом. - Это Вы?

Тот приоткрыл глаза. Это его глаза, большие и черные, но теперь он не может поднять век. Сидящий в котле сразу привычно обиделся, это было заметно даже при таких отеках, но голос звучал бесстрастно:

- Я обрил голову, прежде чем... Чтобы знак своего сана не позорить, - и пригнул подбородок, указывая на борозду. Сказал он все это без выражения, как если бы выучил наизусть. Наверное, много паломников проходило через это отделение Лабиринта.

- Так вот почему мне никто ничего не сказал! - Элиа смотрел мутно, а глаза Бенедикта стеклянно распахнулись; он окостенел, словно бы спрятался в костяной панцирь, и при этом ощущал, как, подобно губке, распухает в тесном котле его наставник. - Вы повесились.

- Да, - вяло ухмыльнулся бывший духовник, стал поднимать ладони; Бенедикт видел сквозь грязно пузырящийся бульон, как сморщены его пальцы - словно мякоть грецкого ореха, когда ее обожгут и отбросят кожицу. - Не устоял. Был там один малыш, и я не устоял. А потом взял воти повесился.

Бенедикт мстительно, хищно улыбнулся и ничего со своей улыбкою сделать не смог. Правильно, падре был неравнодушен к милым маленьким блондинчикам - подростки говорили, что он рано или поздно доиграется. Почему он выбрал черт знает кого и зачем, если рядом был он, Бенедикт?!

- Это ты, ты во всем виноват! - Элиа был не очень-то понятен и при жизни - то ли он капризничал, то ли обвинял серьезно? - Это из-за тебя все получилось так!

Бенедикту чудилось: вот сорокалетний священник на его глазах превращается во младенца-переростка, и без мамы.

- Да, я. Я пришел сказать об этом.

- Ага! Ты и при жизни не умел просить прощения!

А вот это уже не мальчик без мамы, а его безумная мамаша, она ругает плохого друга мальчика - и как все это ужасно!

- Элиа... Что для Вас самое...?

- Да, это ты, - падре Элиа странно, облегченно вздохнул. В юности Бенедикт не обращал внимания на такое - но и тогда его духовник придумывал себе людей, приписывал им понятные душевные движения и исходил из этого, не из реальности. Элиа раскрыл ладони и воздел сморщенный указательный пальчик. - Да если б я попал в твои руки...

А что руки? Широкие и длиннопалые, в следах чернил и пыли, похожи на панцири крабов. Про такие говорят: загребущие. Бенедикт пошевелил пальцами в недоумении и решил не сдаваться, испуганно уставился прямо Элиа в глаза - чего не смел делать при жизни.

- Если б я попал к тебе в лапы... Я бы все уступал, уступал помаленьку и в конце концов покорился! - голос у него был странно напряжен, как если бы в Аду сохранялось хоть какое-то сладострастие.

- Как?! Я не знал, я не думал...

- Ты не думал! Когда тебе надо, ты был мальчишкой! Ибо ты не ведал, что творишь? Так я тебе не Господь, зря ты так думал!

Да, я боготворил тебя, и это часть причины, по которой я в Аду. Но я тебе этого сказать не могу.

- Падре, но юноши мыслят примитивнее взрослых и правда не понимают этого!

- С чего ты взял?!

- Учил студентов. Так Вы сказали... Вы готовы были... отдаться мне?

- Тебе... Хм... Нет. Ни коем случае. Ты и тогда был старикашкой, злым, въедливым и печальным. Просто притворялся ребенком.

- Так почему Вы меня не пытались остановить?

- Я не знал, как.

- Угу. Вы предпочитали ничего не замечать, верно?

- Думай так, если хочешь.

- Но для чего было тогда меня наставлять? Вы же предполагали, что я...

- Так я ж тебе мысль кидал, как кость злому псу, чтобы остановить и отвлечь! Ты не понял?

- Нет.

- Дурак!

- А Вы не видели разницы между взрослым и мальчишкой? Умно. Это вас и погубило.

- Еще чего!

- Вы боялись не устоять передо мною. Ничего себе!

- Не льсти себе. Мог бы и не устоять, с таким-то твоим норовом. Но устоял, как видишь.

- Тогда мне не в чем каяться...

- Как бы не так! Ты, мерзавец, издевался надо мною все три года!

- Простите меня. Мне самому было очень больно. Невыносимо.

-Больно ему! А мне? После тебя все и началось! Ты управлял бы мною. А мальчики, мальчики этого не могут, не смеют... И я...

- И я не смел по-настоящему. А Вы этого не заметили.

- С мальчиками я был свободен.

- Так это Вы ими управляли? И я был плохой частью Вашей игры. О Господи!

- Как ты смеешь обвинять меня? Ты, мучитель?

Бенедикта осенило, и он заговорил с наставником, как с мальчишкой:

- Так ты чувствовал, что я тебя старше, Элиа?

- Как же ты мне надоел!!!

А вот этой фразой Бенедикта можно было остановить и тогда, чем Элиа широко пользовался. Мальчишка знал, что легко становится навязчивым, и стыдился этого. Теперь старик встал, чуть поклонился и собрался уходить, вспомнил что-то и замер, а потом сказал сквозь зубы:

- Элиа, послушайте... Вот, у меня Ваш документ. Я могу унести Вас. Ну, хотя бы в Лимб...

Элиа только руками замахал, да и то осторожно - он боялся развалиться, как хорошо проваренная курица:

- Вот попробуй, вот только попробуй! Спаситель нашелся! Лапы загребущие! - а потом таинственно, безумно зашептал. - Бенедикт, ведь я же... Ведь мясо же свалится с костей!

Собеседник подумал, оглядел ножки котла и уголья под ними:

- Может быть, вместе с котлом?

Неожиданно Элиа снова спрятал руки в воду и лег затылком на край котла:

- Нет. Бенедикт, мое сердце в Раю, пока я здесь.

- Как?

- Так. Там оно запечатано в свинцовый ларец. Его пронизывает небесный свет, и оно вкушает блаженство Его милосердия.

- Так этот котел - Чистилище? Простите меня, падре Элиа, если можете.

Тут уж Бенедикт поклонился и, не распрямляясь, попятился к выходу, но закричал Элиа:

- Нет, стой! Котел! Коте-ол!!!

И правда, пламя зашипело почему-то. Да, котел, тонкий и почему-то блестящий, треснул по шву, и трещина побежала дальше. Варево выплеснулось, пар поднялся парусом, пополз по полу, как-то странно давя на грудь. Что-то свалилось назад, а потом котел рухнул в угли; тяжелые ножки упали одновременно на все четыре стороны. В голове Элиа взмолился: "Бенедикт, помоги!". Да, теперь, когда треснул котел, и свинцовый ларец в Раю распадется, и Свет Господень превратит слабое сердце Элиа в пепел! Как в старину, стремительно, Бенедикт метнулся за костер, ибо действовать ему, наконец, было разрешено.

- Сюда! Котел!

Подбежал служитель с паяльником в руке:

- Опять? Этот готов!

Служитель увидел: на одно колено припал старик, обернулся к нему, застыл, и голубые глаза его широко раскрыты - как будто бы здесь не Ад, а какой-то очень опасный лес (при жизни этот подгребатель углей был егерем). Он держит в руках какой-то бледный шар (голову за виски, понял служитель), а взглядом отталкивает постороннего. Странно для Ада - но этот человек то ли вспотел, то ли плачет. Нет, понял бывший егерь - это не слезы и не пот, лицо серое. Это просто осели капли пара, вскипевший на углях и остывший мясной бульон. Служитель подумал об ожоге - но все они тут уже давно были мертвы.