Робкая крыса, а так же бродячий школяр - оба они хорошо понимают, что выхода откуда-то может и не быть, но, если ты туда попал, в твоем распоряжении остается вход. А где его, Бенедикта, врата в Преисподнюю? Радамант и его обещание? Возможно, да. Но, вероятнее всего, он сам уже был готов к такому повороту дела - но то, что завлекло его в Ад, проявилось и забылось много, много раньше.
...
Единственный нужный документ создал проблемы поиска причины. Вероятнее всего, Аду он стал обречен из-за падре Элиа. Бенедикт преследовал и соблазнял своего духовника. Агрумент "не ведает, что творит" не должен был работать - потому что отрок был уже конфирмован и стал полноправным католиком, будущим монахом. Он готовился к семинанрии. Три года издевательств во время исповеди безнаказанно забыться не могут - ни тем, ни другим; вот за то, что случилось с Элиа после (тот куда-то пропал из монастыря, когда Бенедикт уже учился в университете), Простофиля несет свою часть ответственности, даже если духовный отец и был виновен перед ним. Искупить эту вину Бенедикт не пытался ни сейчас, ни прежде - как если бы стал обязан только Игнатию и только за его посмертное состояние. Это посмертие так естественно, так идеально, что Игнатий сам способен его сохранить, не так ли, особенно если там его обожествили? Бенедикт же обречен страдать от собственной непричастности, отверженности и ходить по струночке перед Радамантом и иже с ними, лишь бы Игнатия не отправили полумертвым калекой обратно в то время, когда их обоих угораздило родится. Но сторож ли я брату моему? Он - не единственная вина, ожидающая искупления. Но искупление вины перед Элиа считал совершенно бесполезным. Да, Бенедикт возвращался в монастырь своего детства, да только падре Элиа там уже не было. И он не спрашивал о нем, ушел тут же. Что потребовалось, какой ценой можно было предать забвению своего исповедника или, сказать верней, оставить его? Очень простой и очень, очень дорогой - выйдя тогда из монастырских ворот, молодой магистр Бенедикт лишился будущего. Нельзя сказать, что он навсегда остался юношей, нет - он повзрослел и состарился, как любой другой. Но ощущение, ожидание будущего ушло навсегда. Этою ценой можно было не рисковать, что встретишь Элиа снова, и между ними подымутся старые демоны. А сейчас вместо времени и будущего есть что-то еще, неисчерпаемое, и потому...
Место, время и причина смерти падре Элиа не были известны. Хуже того, Бенедикт забыл его фамилию. Или не знал, потому что был юн и видел в нем только священника, отца Элиа. Сам он носил наименование причудливое и смешное, барон с Кучи Грошей, а люди вокруг него подбирались с совершенно обыкновенными именами. Простая фамилия, просто причудливая, потому что Элиа - из Флоренции. Ужас, переохлажденный воздух в общей спальне. Жгучий мороз, когда он вернулся, чтобы показать падре Элиа рукопись о том, как сосуществуют Тревога и Скука - это могло бы стать частью искупления, да не состоялось! Похоть, медленное сожжение в медном быке, тут это обыкновенное скучное дело. Медный бык... Бык! Торо, эль торо гранде! Торо, Тор, рогатый шлем... И все, только этот обрывочек.
Так! Тор..., Элиа. Нашелся один, другой Элиа, все не те. Многие другие Элиа никогда не покидали Италии. Будущее осталось на Земле, и это причиняло скорбь почти невыносимую - но еще в юности понял Бенедикт, что в "почти"-то все и дело! Сейчас некий документ, некое имя, забытое на Земле, нашлось, бумага сама почти прыгнула в руки. Так. Элиа Торелли... Он покончил с собой, когда его духовное дитя, Бенедикт, учился в университете. Что-то остановило его расспросы, а монахи бывшего воспитанника не удерживали...
***
В рекомендациях для Элиа было указано, что пытки должны быть живописными и архаичными. Сам Бенедикт эту область Ада знал, но служил в ином месте, взявшем на вооружение скуку, страх и боль. В нужной ему теперь области собирали людей артистичных, вспыхивающих и угасающих подобно соломе обаятельных притворяшек. На Земле они казались невинными и впечатляли других, но теперь адские слуги поражали и повергали в отчаяние их самих. Говорили, что эта область изукрашена так, как изображалась Преисподняя во всяческих видениях и на иконах. Котлы, жаровни, все очень, очень жутко и противно.
Если область канцелярий планировалась просто, чтобы курьеры бегали быстрее в прямоугольных кварталах, то области пыток никто не планировал, они нарастали сами собою. Это были веера, кольца, что-то, похожее на перья и спирали. Эту часть иногда величали Лабиринтом. Ходить в ней было сложно, поверхность не была ровной и значительно уклонялась от горизонтали; именно так почва уходит из-под ног. В Лабиринте никогда не было светло. Но добраться до его извилин - это само по себе довольно сложно. Пока Бенедикт искал документ, рабочие понастроили полок и полочек. Расставлять полочки - не их забота, и теперь его, раба, окружало что-то вроде толстостенной клетки или жесткой паутины. Эта клетка и станет еще одной паутиной, если начать расставлять полки упорядоченно, так, как хочется. Не следовало этого делать, никак не следовало! Паутина полок скрыла внешнее пространство. В Преисподней невероятно сухо - нельзя намочить палец слюной и проверить, куда дует ветер. Дышать там тоже почти нельзя - только если вспомнишь об этом. Тогда Бенедикт подбросил перышко, последнюю память о канцелярии КL, и оно рванулось куда-то, почти прямо, его засасывала разверстая область Преисподней. Бенедикт пролез под досками и пошел в том направлении. Шел он прямо, но чувствовал, как этот путь свивается в обрывки спиралей и меандры.
Идти нужно было очень осторожно, чтобы не переломать ног и не застрять в пыльных осыпях. Стопа двигалась вперед, скользя, как челн по воде, и вторая делала следующий шажок. Когда он зимою вернулся в монастырь и мерил шагами спальню, холод точно так же проникал сквозь стопы к коленям, и казалось, что ноги иссыхают. Сейчас они могли бы рассохнуться, растрескаться и развеяться пылью. Чтобы этого не произошло, связки в коленях превратились в металл или стекло. Бог запретил Своему народу употреблять в пищу ту связку, что натянута между головкой бедренной кости и вертлужной впадиной - неизвестно почему: ее, прочную, как канат, разварить невозможно. Эти-то связки, опоры чресел, теперь, казалось, вот-вот остекленеют и треснут. Так и шел Бенедикт вперед, зачарованный страхом - ему полегчало, когда он увидел дверь, привычную для адского служителя.
О жуткой красоте этой области Преисподней судачили чиновники и палачи. На самом же деле Бенедикт пришел к большому то ли сараю, то ли амбару. Выстроили его очень давно, и доски успели приобрести музыкальную легкость и мягкий тон черненого серебра. Фасад сооружения состоял из огромных двустворчатых ворот, и в правой створке была тяжелая дверь в человеческий рост и с глазком. Что-то по ту сторону глазка громко щелкнуло, Бенедикт выставил вперед бумагу на отца Элиа, и дверцу потянули внутрь. Добродушный служитель пустил гостя за порог, попросил прочесть документ вслух, а потом махнул рукой куда-то внутрь.
- Мне некогда, я тут один, - смиренно улыбнулся он, - Вы уж сами его поищите.
- Угу. Где у тебя самоубийцы?
- А вон там, - служитель указал ладонью вправо, подхватил с полу лопату и ушел.
Здание было сухим только снаружи. Внутри было тяжело, на диво влажно и то ли душно, то ли холодно. Стены кто-то выдумал окрасить в горохово-желтой краскою сверху и мутной, темно-зеленой внизу на высоту человеческого роста. Зал уходил куда-то в глубину, и был в нем постоянный очень въедливый шум, как если бы что-то постоянно там потрескивало, шуршало и лопалось. Шум сначала мешал, потом становился снотворным. В это заведении даже пахло - отсыревшей штукатуркой, древесной трухой, варевом из требухи и чем-то еще. Этот запах, самый незаметный и въедливый, остается, если много голых людей, безразлично, чистых или грязных, долго пребывают толпою в одном месте - это едкий запах кожного сала, общий для всех, лишенный отличительных признаков. Снаружи под ногами скользила пыль, а тут на скользкие плиты выплескивалась скользкая пена. Вообще-то слухи об ужасах Лабиринта предназначены тем, кто еще не умер. Эта часть его на вид совершенно не страшна и похожа то ли на бани, то ли на лазарет. Рядами разложены костры, над каждым распялена тренога, на треногу подвешен котел, а в котле варится грешник, все по одному. Есть медные котлы, есть латунные и даже золотые. Кто-то варится в воде, кто-то в масле, а кто-то и в собственном дерьме, судя по запаху. Ни один не двигается, не кричит, вроде бы и не мучается. Кажется, будто люди просто греются или моются. Но не похоже, что здесь варят именно мясо. Есть притча о том, как сварить лягушку, чтобы получить кость, любовный приворот. Лягушку в кипяток ни в коем случае не бросают (нужно сварить ее непременно заживо) - она выскользнет и удерет. Лягушку кладут в котелок с холодной водой и медленно, очень медленно усиливают огонь - тогда она, мол, раскиснет и позволит себя сварить.
