Тот, кого звали, не ответил. С тою же упрямой ласковостью Простофиля Бенедикт задавал вопрос, пользовался положением наивного дурачка. Мудр Сократ, но все философы спесивы. Этим и попользуемся.
- Таков, значит, разум, и вы его осмеиваете?
- Если тебе угодно.
- Вы, обезьянки Божии, создаете шутовские подобия разума?
- Ты так решил. Это называется Левиафан - так говорят твои ... э-э-э... товарищи во времени.
Бенедикт уселся покрепче, ноги протянул и хихикнул прямо в лицо Гераклита:
- Говори так со своими учениками.
Философ обиделся, а доктор философии заговорил мечтательно:
- Я пытался писать о живом разуме...
- Я знаю таких. Они умерли много после тебя. В том-то и беда твоя...
Бенедикт тоже знал "таких", но не при жизни. Схоластическую мудрость - после его смерти прошло больше века - стали стараться позабыть и вырвать из философии. Писали о некоем общем разуме - словами, понятными для последних лавочников. В терминах страстей, обязанностей и выгоды. Красота, Истина и Правда, Божественное были изгнаны и выживали вне пространств разума. Стиль тех, кто холостил мысль, мог бы пригодиться Бенедикту. Возникло противоречие - Божественного в Разуме больше не было, но и человеческим он не стал. Эти любомудры писали и писали о некоем общем для всех людей разуме, неживом, себя не осознающем, но огромном. Они-то и пытались его осознать, стать не глашатаями, а зеркалами разума.
- Давай, - провоцировал Гераклит-Сократ, - Давай, покажу тебе этот твой живой разум?
- Я тебя чем-то обидел? - лениво поинтересовался доктор философии.
- Да нет, не знаю. Покажу тебе. Как тебя зовут?
- Бенедикт.
- И тебя тоже? Эй, Барух, покажи ему!
Подошел нестарый человек, похожий на еврея.
- Барух, ты еврей? - дежурно спросил Сократ. Тот усмехнулся:
- Уже нет. Но все-таки, наверное, да.
- Барух, для чего евреи считают, что люди и животные не должны жить рядом?
- Смотри.
- Я уже видел. Ему показывай, тезке твоему.
Барух легонечко поклонился, разорвал пыльные одежды, потом раскрыл грудь. Ребра отвел легко, как заднюю стенку часов. В легких собралась стеклянная пыль и проросла рубцами; клубы этой пыли выглядели здесь на диво живыми, сукровичными.
- Вот этот философ, Барух, тоже думает о живом разуме, как и ты. Бенедикт, Барух, твой тезка, ловил и распинал человеческие страсти, как бабочек на булавках, превращал их в аксиомы и теоремы - теперь его ненавидит Евклид, единственного из всех. Бенедикт, простофиля, ты поступал с живым разумом так же?
- Я не смог завершить...
- Твое счастье! И вы не поняли, тупицы оба, что я, юродивый, создавал свои вопросы, чтобы живой разум жил непригвожденным?! Бездарности, оба! Препарируйте наши Красоту, Истину, и Благо, но не смейте...Кха, кха, кха!
- Прости, Сократ, - сказал Простофиля Бенедикт, - Это-то меня и остановило. Платон...
- Еще и Платона приплел!
- Не смог.
- Твое счастье... Барух, закройся. Он тебе не уподобился, ты, пугало! Все-таки покажи, почему нельзя совмещать человека и зверя?
Барух, обиженный, сбросил шляпу. Но то была не шляпа. Кто-то когда-то спилил ему крышу черепа, но и теперь она могла сидеть плотно, как шлем. Сейчас он держал ее ладонью, словно чашу, и это была обыкновенная и сухая мертвая кость, как на медицинском факультете. В черепе открылось примерно то же, что и в глиняном гнезде людей. То, да не то: мозг породил известковые наросты и странные стеклянные пузыри. Простофиля Бенедикт увидел, а Барух, его мнимый тезка, возложил крышку черепа обратно и спрятал все это.
- Что это, Барух?
- Если человек общается с животными, духи болезней проникают в него и формируют вот такие пузыри. Человек становится падалью, его съедают псы и выпускают этих духов-личинок, поселяют их в своих утробах. Мысли человека в этих пузырях замирают и теряют связь с речью - так произошло с твоим собеседником, Сократ.
Еврей снова поклонился и решил уйти.
- Спасибо, мой Барух - ты, Стеклянная Колючка! До свидания, ты свободен.
- А ты все так же тщеславен, мой Сократ. Ты распят своим тщеславием вот под этой кучей разумного мусора.
- Ну да, отступник, ну да, и кому же это мешает?
- Не мне, дорогой учитель, не мне...
***
Философы остались вдвоем. Бенедикт поглядел печально и пусто - стало видно, наконец, что глаза у него голубые. Сократ перехватил взгляд своими бледными глазками, глазками веселой беспечной Горгоны, и не сказал ничего. Тогда, вздохнув, начал Бенедикт.
- Гераклит. Сократ Или даймон. Я был философом, и я был палачом. Потому послушай меня.
- Я слушаю. И соболезную.
- Так вот. Я предполагаю, что тебе известно, как покинуть Ад. Ты не делаешь этого сам, и это грех.
- Я не спрашиваю, из-за чего ты сделал это предположение...
Бенедикт отмахнулся.
- И я могу выпытать это знание. Ты меня понял?
Сократ посмотрел, одобряя, кивнул и отодвинул тряпочку на груди. Кто-то когда-то забил ему меж ребер железный костыль, и костыль этот давно заржавел.
- Хорошо догадался. Я и впрямь знал и не ушел. И Барух прав - я пригвожден здесь. Это место называется Лимб, ваш Данте его видел... Ты все еще думаешь, что я тебе полезен?
- Нет. Не воспользовавшись им, ты сделал свое знание ложным?
- Умница! Я кое-что расскажу тебе все-таки. Первое. Барух не зря говорил о животных. Он ненавидит животную природу человека и старается ее убить.
А Бенедикт потерял счет тем, кого подымал на рога, кого пропарывал рогом, кого разбивал копытами. Он разломал гнездо людей, но это никого не спасло.
- Твой Платон, умирая, превратился в лебедя, так?
- Не знаю. А ты чего это защищаешь звериную природу? Что это ты ей так предан?
- Уж очень вы ею пренебрегали, греки.
- Мы?! Ты мне это говоришь, христианин?
- Ладно. Мы все ею пользовались, презирая.
Игнатия она, природа зверя, спасла во время оно. Спасала всю жизнь, в том числе и от Бенедикта.
- Я не запрещаю. Если хочешь, тупой ты вепрь, становись зверем и разбивай врата вашей Преисподней - только зверем ты их не найдешь.
- Что тогда?
- Подумай.
- Сначала разыщи ворота, потом сноси их, так?
- Сам сказал.
Ничего интересного в этом разговоре не было, привычный сократический диалог. Слово за слово, старикашки на лавочке. Оцепенели.
- Смотри-ка ты, - сказал Сократ. - В Преисподней есть не только сновидения, но и сонливость.
- Еще скажи, что Ад - это сон.
- Таких бездарностей много и без меня.
- Хватит, Сократ!
- Угу. Слова чередуются бесконечно. Чего тебе надо?
- Я хотел покинуть Преисподнюю.
- Помочь не могу. Оставайся в Лимбе или уходи.
- Говори что-то настоящее.
- Хорошо. Говорить с тобой смысла нет. Развернись, найди любую дырку и смотри. Преисподняя видна отовсюду, но из Лимба-Левиафана - лучше всего.
Простофиля, неофит - Бенедикт послушался: все равно скучно, все равно сонно, но это что-то новое - время без событий. Вот, значит, для чего нужны мысли философов. Куча мусора состоит из дыр. Как говорил один старый монах про муху под решетом: "Дырочки везде, а вылезти нельзз-ззееее!". Видно - по спирали из ярких камней спускаются двое. Тот, кто одет в покрывало, сопровождает молодого. Этот молодой уродлив. Черную бороду расчесать не удастся никому, нос великоват для лица, и из-за того верхняя челюсть словно бы провалена.
- Идущих ты знаешь, - отвлек Сократ-Гераклит. - Ничего нового.
- Вергилий и Данте...
-Ты смотри на двух других.
"Двое других" были замечены, возникли.
- Они словно бы в песочек играют. Строят круги Ада, верно?
- Угу. Тот, щекастый, с лысинкой...
- Седые волосенки до плеч...
- Это Иеремия, ты его не знал. Он строит свой - он это называет Паноптикум, на самом деле это еще и Ад.
