Подбежал носорог и ударил один конус рогом сбоку, отковырнул черепок копытом. Толстый черепок упал и оказался не совсем скорлупой. Маленькие голые люди сплошным ковром стояли там на головах, отталкивали друг друга руками и ногами. Бледный ковер шевелился. То один слой тел оказывался на поверхности, то другой - люди, как и при жизни, за что-то соревновались, лезли по головам, топтали тела. Черепок лежал, толпа стояла на голове. Когда этот кусок был еще скорлупой глиняного гнезда, люди спешили обогнать друг друга и приникнуть к оконцам, отдышаться. Так? Бенедикт, покачивая рогом, безучастно смотрел. Кто-то еще, подобный ему, простучал когтями по окаменевшей земле. Этот кто-то торопился, топотал озабоченно, а потом понял, что носорог крупнее и его не прогнать. Новый зверь осмелел и проскользнул вперед. Зверь этот выглядит как небольшая копна, сухая шерсть наподобие хвои либо соломы, ноги-столбики (на передних по паре огромных когтей), голова длинная-длинная, огромный мохнатый нос. Зверь этот не определился еще, кто он есть и как ему лучше - то шерсть на нем, то сплошная еловая чешуя вроде очень древнего конного доспеха. Зверь этот практичен, внешность его формируется сама собою. Сам же он озабочен. Черепка у ног носорога-философа не тронул, отвернул когтищами край разлома, высунул длинный -длинный и липкий язык, не совсем как у змеи, заткнул проход носищем и пошел жрать. Язык лакал-не лакал, ходил туда-сюда, и люди прилипали к нему, исчезали в незаметной дырочке пасти. Где-то под носом зверя людей расплющивало, и он их со вкусным чмоканьем втягивал. Бенедикт не ударил его, не пронзил - просто отбросил рогом в сторону. Зверь сгруппировался еще в воздухе, упал на бок, встал, отряхнулся и слизнул последнего человечка.

- Радамант? - позвал Бенедикт.

Зверь, как и следовало ожидать, не отозвался. Тревожно развернув голову, он следит - вот носорог покачнул головой, а вот уже тощий старик уходит прочь. Тогда странный зверь снова заработал языком.

***

Если в места удушения толп Бенедикта принесло, возвратился он оттуда сам. В Преисподней ничего не значит выбор направления. Ты окажешься именно там, чему соответствует твое состояние. Пращник Минос оборачивает свой хвост вокруг грешника столько раз, на какое количество ступеней вниз тот должен быть заброшен. Почему-то в этом Минос никогда не лжет, хотя мог бы, и соответствие ландшафта (и деятельности) состоянию души - единственное надежное свойство Преисподней.

Так. Одно свойство, одна опора угадана. Время в Аду отсутствует, но последовательности событий тащат душу за собою, а помнить о сделанном там нет никакого смысла. Может быть, опора еще и здесь? Глупой страннице простофиля Бенедикт объяснял, что Ад - это стопка слоев, это своего рода книга. Это он сделал в условном прошлом Преисподней и вспоминает об этом сейчас, в условном настоящем. Так вот, Простофиля ошибся в очередной раз: листы книги соединяются корешком, а ее текст связен. Но Ад - это случайная стопка исписанных черновиков, куча накопившихся документов, где нет ни последовательности, ни связи. Бенедикт обманул девчонку, оказался по своему обыкновению слишком логичен для этого места. Вот и еще опора - время, как и на Земле, все же укладывается в воспоминания.

- Ты плачешь? - спросил нищий и ответил сам себе, - Это хорошо, здесь такого не умеют.

Да, мерзкие людишки сначала пробивались подышать, потом встали на головы, а зверь плющил и всасывал их одного за другим.

- Ты плачешь? - настойчиво повторил нищий. Бенедикт вроде бы знал его - этот старик носил что-то черное, очень старое, был лобаст, бородат, выглядел недовольным и еще так, как будто бы спал на помойке, а потом переселился туда насовсем.

- Я? Не знаю. Не заметил.

- Нет, я! Я плакал всю жизнь над человеческой глупостью на помойках Эфеса. Это я жил на кладбище...

- Гераклит?

- Да какая разница?!

Нищий уселся удобно. Мусорная гряда стала опорой его спине. Валы мусора копятся вокруг городов и воняют нестерпимо. Но в Преисподней нет ни еды, ни падали, ни дерьма, и эта гряда постепенно должна была рассыпаться прахом безо всякого запаха. Бумаги, бумаги, пергаменты, драные и целые книги, доски, мраморные блоки, черепица и кровельное железо дворцов, одежда, еще что-то - все это плотно лежит, образует гряду. Так река выносит песок над водой, формируя косы. В мусорной крепости кто-то непрерывно шевелился, постукивал гремел. Кто-то переговаривался - по-деловому, как на строительстве. А нищий старикан сидел спокойно. Он, курносый и лысый - это не Гераклит, но тоже старый знакомец. Во времена Бенедикта могли спутать греческое и римское, потому-то старик и оказался одет в уродливое подобие хитона с как-то привязанными рукавами. Одеяние давно запылилось и потеряло цвет.

- Что за место? - спросил Бенедикт, вытирая слезу. Нищий хихикнул:

- Это я должен спрашивать. Ты идешь оттуда, ты это знаешь?

- Нет.

- Это природа?

- Нет! совершенно нет!

Бенедикт передернулся, мотнул головой и уставился на собеседника так, как если бы тот бредил.

- Хорошо! Это творение?

- Какая разница?!

Он вводит в транс, задавая вопросы. Сфинкс задавала одну и ту же загадку, в ней три или четыре вопроса - а этот будет тянуть новые вопросы из твоих же ответов, и не будет конца разговору. Жаль, недогадливые жители Афин отвечали ему, злились и убили его - а вот если бы они спрашивали его сами, он бы отвечал и отвечал им, он этого ждал, не получил, обиделся! Надо перехватить...

- Ты Сократ?

- Я забыл. Он, его даймон. Он и его даймон.

- Что это за место?

- Что это за место?

- Для прогулок, так я думаю. Это сновидение?

- Ого, так в Преисподней бывают сновидения?

- Как видишь.

Тут Бенедикт припомнил кое-что еще, склонил главу и воззрился на нищего с ласковым и опасным терпением, как на самого глупого и вредного из своих студентов:

- Сократ, я спрашиваю, что это за куча мусора, под которой ты сидишь?

- А, это? - обрадовался сумасшедший. - Тут живут философы. Эти софисты, растлители разума и осквернители человеческой природы.

- Это они ее строят?

- Кто-то строит. Те, кто хотят быть понятными. Они сортируют мусор на разные кучки. Но они - дальше.

- А здесь?

- Мы здесь живем. Вот послушай.

Да, в щелях шуршат, гремят, бормочут, и куча издает ровный, вечный гул. Да, так. Так на помойках Земли строятся крысиные ходы и города. Бенедикту представилось: вот кто-то влезает по этой прочной куче, как по лестнице, а листы железа раздвигаются, высовываются чьи-то бородатые, шишковатые мудрые головы, наставляют в чем-то, что-то повторяют. Так бывает - вдруг вспоминается чья-то мысль - чаще всего, глупая, издевательская, если хочешь разобраться в чем-то опасном и непонятном. А если просто занимаешься душой своей, эти говорящие головы повторяют свои знаменитые мысли, поправляют лавры на висках и создают помехи, если ты думаешь сам. Они - ступени, они же - стены и засовы...

- Так кто же ты, странник? - любезничал нищий.

- Философ. Мелкий - доктор философии, бывший декан.

Собеседника разочаровало это. Он махнул рукою вправо - там мусорная гряда уходила в туман, и в луче какого-то бледного сета танцевали пылинки. В детстве они были золотыми, танцевали в узких солнечных лучах, и маленький Бенедикт все старался поймать их, изловить и понять, почему они никогда не устают, если живые. И живые ли...

- Иди туда, - дулся великий философ, - Там твои собраться, строят себе мусорные домики.

- Не-ет, туда я не хочу.

Старый Простофиля расхохотался до слез и свалился у подножия вала. Какая-то книга шлепнулась страницами вниз, зашевелилась, как будто бы ее раздавили, а она старается убежать, несчастная сороконожка...

- Так это и есть разум?

- Да! Да! - радовался Гераклит-Сократ. - Слушай, ты! - крикнул он куда-то внутрь, под изломанные балки. - Ты, атомист! Ты, безбожный шут! Тут еще один умеет смеяться. Он тебе нужен?