Поддельная докладная осталось на месте, титулярный советник не собирался передавать ее по назначению. Бенедикт поднял ее, свернул и сунул в рукав к цыганскому прошению, хотя подать ее следовало бы поскорее. Титулярный советник оставил записку - выполненную прекрасным шрифтом, длинную, заполнившую целый лист. Он, чего за ним раньше не водилось, создал буквицу - человек в шинели сгорбился под ветром. Но Акакий не владеет латынью! Тем не менее, в записке было сказано:
"Когда и в какое время он поступил в департамент и кто определил его, этого никто не мог припомнить. Сколько не переменялось директоров и всяких начальников, его видели всё на одном и том же месте, в том же положении, в той же самой должности, тем же чиновником для письма, так что потом уверились, что он, видно, так и родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове. В департаменте не оказывалось к нему никакого уважения. Сторожа не только не вставали с мест, когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто бы через приемную пролетела простая муха. Начальники поступали с ним как-то холодно-деспотически. Какой-нибудь помощник столоначальника прямо совал ему под нос бумаги, не сказав даже "перепишите", или "вот интересное, хорошенькое дельце", или что-нибудь приятное, как употребляется в благовоспитанных службах. И он брал, посмотрев только на бумагу, не глядя, кто ему подложил и имел ли на то право. Он брал и тут же пристраивался писать ее. Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории; про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?" И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нем слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто все переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей. И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?" -- и в этих проникающих словах звенели другие слова: "Я брат твой". И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, Боже! даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным...
Вряд ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей должности. Мало сказать: он служил ревностно, -- нет, он служил с любовью. Там, в этом переписыванье, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его. Если бы соразмерно его рвению давали ему награды, он, к изумлению своему, может быть, даже попал бы в статские советники; но выслужил он, как выражались остряки, его товарищи, пряжку в петлицу да нажил геморрой в поясницу. Впрочем, нельзя сказать, чтобы не было к нему никакого внимания. Один директор, будучи добрый человек и желая вознаградить его за долгую службу, приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье; именно из готового уже дела велено было ему сделать какое-то отношение в другое присутственное место; дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье. Это задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и наконец сказал: "Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь". С тех пор оставили его навсегда переписывать. Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не существовало".
Титулярный советник рисовать не умел, языком не владел и способен был только копировать. Он ушел без свидетелей, первым на памяти Бенедикта покинул Ад и обернулся не только бумагой, но словом, шрифтом, приблизился к собственной сути. Жаль, как жаль, что он ушел, и что Бенедикт снова остался один. Но Акакий Акакиевич смог совершить чудо или оно совершилось с ним. Он исчез, Бенедикт остался. Что-то изменилось в помещении. Больше не было молочного ровного света - возник привычный здесь полумрак, подпрыгивали тени. Аршин сукна прежде был зеленым и целым, но и это было иллюзией - он протерт и переполнен пылью и мелом; когда-то это сукно покрывало картежный стол. Даже перо для черных чернил взъерошилось недовольно. Нет Акакия и не будет его здесь больше.
Но он умел создавать подобие Рая там, где находился. Или поддельный Рай создавал ему Бенедикт?
╖ 2
Бывают совершенно безумные условия, при которых жизнь складывается тревожно, тоскливо, унизительно, -- такие условия, когда человек, под гнетом смутного ожидания чего-то непредвиденного, приходит к сознанию, что существование его не имеет ничего ясного, определенного, что оно только терпимо, но и то лишь под условием беспрерывных, ничем не мотивированных оглядок.
Подобные неясные существования встречаются на свете чаще, нежели можно предполагать, и, говоря по совести, они мучительнее самой суровой ясности.
М. Е. Салтыков-Щедрин, "Господа Молчалины"
Ах, как часто сетуют люди на то, что время последовательно и линейно! Если б я мог любить сразу всех юных дев, если б мог переделать в момент все дела, а потом проводить вечность в приятной праздности - если б мне была дана сразу вся власть мира, все возможности, лишь только я о них подумаю, каждую из них пожелаю! Чтобы не было зазора между желанием и его исполнением, ни малейшего! Но время течет так, как течет. Люди не знают, что исполнение их безмерности - одна из самых редких и безумных пыток Ада. Не всякий способен дотянуть до нее и встретить с целой душою, но после такого от души остаются только жалкие клочки. Так что даже в Аду люди цепляются за линейную последовательность времени, за скудные порции того, что они делают, за иллюзию связи причины и следствия. Так они себя пытают, выживая - события следуют друг за другом, не завершаясь; их эффекты накапливаются, и страдание все гнетет обитателя и сотрудника Преисподней. Люди придерживаются такого обыкновения изо всех сил, но порою и эта адская машинка дает сбои.
Вот так и с Бенедиктом случилось сразу два события. Верный ограничениям человеческого разума, одно из них он воспринял первым, но оно не прекращалось. Тогда он увел его в фон и стал более или менее свободен для восприятия того, что почитал вторым.
Итак, придурковатый палач Йозеф, зубы торчком, предательски отнял его, Бенедикта, сотрудников. Потом они прислали ответ на его запрос - "Нам тут интересно, в канцелярию не вернемся" - но теперь это было неважно. Предательство и утрата. Утрата худшая - перевоплощение Акакия. А утраты Бенедикт переносил всегда очень, очень плохо. Можно сказать, он их не переносил совершенно. Получилось так, что понесло его, понесло и остановило в странном месте, не похожем на город. Преисподняя строится по типу человеческих поселений, и ничему тому, что создано непосредственно Богом, там места нет. Тот ландшафт, где оказался столоначальник, тоже когда-то построили. Кто-то, еще не забывший о равнинах Земли, создал пыльную плоскость и украсил ее глиняным или известковыми конусами разного размера. Конусы эти получились ноздреватыми, как сыры - так выглядят системы осиных норок, вырытые прямо на тропинках.
