— Угу, — честно ответила я. — Сначала. Пока ты не приплыл.
Я назвала его на «ты», не сделав над собой никаких усилий и даже не заметив этого, настолько это казалось естественным и единственно верным. Мне вообще теперь казалось, что Матвей был со мной рядом всегда. Или это являлось всего лишь проказами сна? Только уж что-то больно последовательным был этот необычный сон, так сильно похожий на явь… Но все-таки сон. И необычная яркость красок вокруг, и некоторая нелогичность и обрывочность все-таки говорили об этом. Вот и сейчас, мы только что шли по шею в воде рядом друг с другом, а в следующее мгновение я уже оказалась в объятиях Матвея, одной рукой обвивая его шею, а пальцами другой лаская снова ставшие кроткими и мягкими бирюзовые волны.
Матвей вынес меня на берег и, не останавливаясь, направился к пальмовому шалашу.
«Сейчас! Сейчас это случится!..» — застучало звонкими маленькими молоточками в голове.
Уже потом, вспоминая и анализируя события этого сна, я веселилась, видя уже явственно те нелепости, которые присущи снам — и этому тоже. Вот, например, зачем нес меня на руках пару сотен — или сколько там? — метров до нелепого шалаша Матвей, если мы могли упасть с ним прямо на шелковистую траву, как нельзя лучше подходившую в качестве ложа для любовных игр? Не надо было бы тратить напрасно ни сил (хотя вряд ли во сне тратились на это какие-то усилия вообще), ни времени (чего было действительно жалко).
Нет же, Матвей донес меня до самого шалаша, поставил на ноги и жестом гостеприимного хозяина откинул полог из пальмовых листьев, призванный служить входной дверью. Я встала на четвереньки и поползла в шалаш. Делая это, я понимала, что Матвей сейчас смотрит на меня. И не просто на меня, а именно туда, куда на его месте смотрел бы любой здоровый мужчина. Но мне это доставило особое удовольствие. Я даже не удержалась и, задержавшись на «пороге» пальмового жилища, чуть прогнула спину. Матвей издал при этом звук, похожий то ли на нервное хрюканье, то ли на полустон-полукашель. Не устояв перед соблазном, я все-таки оглянулась и впервые увидела Матвея «целиком», во всей красе. Да, он не был атлетом. Но сложен неплохо. Несмотря на далеко не юный возраст, он не стал обладателем «пивного» брюшка, как многие его ровесники. Наоборот, живот его был абсолютно плоским. Загорелая кожа (ездил, видимо, в отпуск этим летом) перечеркивалась по бедрам и низу живота белой полоской, защищенной когда-то плавками. Сейчас же никаких плавок на Матвее не было, и к границе загара на животе стремительно поднималось, на глазах вырастая в размерах, то, что я жаждала ощутить вскоре внутри себя.
Я судорожно сглотнула и на задрожавших вмиг коленях заползла в шалаш. Места в нем оказалось неожиданно много, а пол был устлан все теми же большими, гладкими и прохладными пальмовыми листьями. Я легла на спину, согнула ноги в коленях, прижала руки к вздымающейся от участившегося дыхания груди и приготовилась ждать. Хотя ждать мне пришлось совсем недолго. Матвей, сгибаясь до самой земли, зашел почти следом за мной. Он опустился рядом на колени и осторожно положил руки мне на грудь. Я слегка пошевелилась, призывая партнера к более активным действиям. Матвей понял все правильно. Он чуть-чуть сжал и снова расслабил ладони, проделал это еще и еще раз, отчего соски мои сразу же набухли и затвердели. Теплая волна побежала от груди по всему телу и стала собираться внизу живота. И руки Матвея, словно чувствуя эту сладкую волну, робко последовали за ней. Ладони его неохотно разжались, оставляя податливые груди, скользнули по ребрам на живот, чуть задержались на его мягкой выпуклости, исследовав большими пальцами впадину пупка, а потом, едва заметно дрогнув, коснулись курчавых волос и, словно испугавшись, не проследовали вниз, где я так ждала их, а разошлись в стороны и медленно провели по бедрам. Но, не дойдя до колен, они перебрались на внутреннюю сторону бедер и, совсем уже медленно и осторожно, все-таки двинулись вверх.
Наконец я дождалась!.. Я ощутила трепетные пальцы Матвея там, где нестерпимый жар густого и сладкого, словно патока, желания уже рвался наружу, вытекая капельками влаги. Я застонала, когда палец любовника погрузился во влажный источник, — совсем чуть-чуть, до второй фаланги, — так же медленно вышел, совершая круговые движения, снова прижался к остальным, и они, уже все вместе, двинулись еще чуть выше, где один из них снова покинул товарищей в поисках моей заветной «горошинки», которую отыскал очень быстро, и я протяжно застонала от пробившей мое тело сладостной судороги. Продолжая ласкать меня — нежно, чутко, осторожно и трепетно, — Матвей склонил над моим лицом голову и коснулся губ. Совсем чуть-чуть, не раскрывая их. Глубоко вдохнул и сказал хрипло:
— Ты пахнешь хлебом… и молоком… Свежим хлебом и парным молоком…
— Съешь меня скорее, — ответила я, забросила руки на спину Матвею и потянула его к себе.
Матвей подался вперед, снова приблизил свое лицо к моему, приоткрыл губы и приник ими к моему жадному рту. По-моему, в тот раз я впервые целовалась по-настоящему, хоть это и странно звучит по отношению к действиям, совершаемым во сне. Но наш первый с Матвеем поцелуй я все равно запомню до конца жизни. Потому что именно тогда я впервые почувствовала себя женщиной. Любимой, желанной, единствен ной. Половая близость — это все-таки в большой мере физиология. Совокупляются все — люди и звери. Птицы, змеи и даже насекомые. Потому что это зов плоти, следствие природных законов. Без него не может быть продолжения жизни — и тут никуда не деться. Поцелуи же вовсе не обязательны. И целоваться умеют лишь люди. Но не все целуются искренне. Многие считают это действие лишь своеобразным правилом игры, прелюдией к сексу или еще чем-то необязательным, не очень приятным, а потому совершаемым так, словно делается это не по желанию, а по обязанности. По-моему, именно так, будто отдавая долг, целовал меня перед совокуплением Ваня. Да-да, именно перед совокуплением, по-другому теперь назвать занятия любовью с мужем у меня не поворачивается язык. И вот именно, что он целовал меня, неумело тыкаясь сжатыми губами, только перед этим. Если не считать десятка-другого раз во время ухаживания и одного — в ЗАГСе.
Матвей же целовал меня так, словно умирал от жажды. От неразделенной жажды любви, от томительного душевного одиночества… Словно он годами, десятилетиями ждал и искал ту, которой он сможет наконец отдать нерастраченную нежность, подарить ласку, поделиться всем собой без остатка, растворившись в любимой. Именно таким был его поцелуй, говорю без преувеличений. У меня хлынули из глаз нежданные слезы благодарности, умиления, восторга, настоящего счастья. И это сделал всего лишь его поцелуй! Я постаралась ответить ему тем же, вложив в движения губ и языка ответные чувства, что рвались из меня навстречу любимому. Да, да, да, сотню раз ДА!!! Я уже любила Матвея, безоговорочно, полностью, без остатка, без сомнений, терзаний и сожалений. Я любила его, хотела его, желала его — нестерпимо, до жгучей сладостной боли в груди, до безумного влажного жара, который, вспыхнув в потаенных глубинах, разливался по животу, стремясь подняться до затылка; опускался на бедра в стремлении достичь кончиков мизинцев…
Я застонала снова, уже призывнотребовательно, еще сильнее прижала к себе любимого, а потом опустила ладони ему на ягодицы и невольно впилась в них коготками. Матвей вздрогнул от короткой острой боли, чуть приподнялся надо мной, нацеливая свое трепещущее орудие, коснулся им влажного входа «колодца» и…
…грубо вошел в меня, заставив застонать уже не от вожделения, а от боли. На меня дохнуло сильным запахом перегара, и я поняла, наконец, что уже не сплю. Я открыла глаза, но ничего не смогла увидеть, пока не догадалась, что лицо мое накрыла какая-то ткань. Я сбросила с глаз тряпку, и теперь в призрачном свете фонаря, льющемся с улицы через незашторенное окно, увидела, что их закрывал мне подол собственного халата, бесстыдно задранный кверху. А надо мной, облокотившись о пол руками, пыхтел перегаром благоверный мой Ванечка… Он так и остался в свитере, а спущенные трусы болтались ниже колен. Волосы Ивана свалялись после сна, слиплись от пота, торчали кривыми сосульками в разные стороны… И этот неряшливый вид супруга, его похотливое сопение, мерзкий запах переработанного организмом спиртного вызвали во мне такое нестерпимое отвращение, что я снова застонала — и от этого впервые испытанного к мужу чувства гадливости, и от досады, что сказке последовало такое пошлое продолжение, и от внезапной жалости к себе.
