– Что ты, папочка, Господь с тобой, – сказала Маша с воодушевлением, – оставить их неучеными, как я, – да я и слышать об этом не хочу. Знаю, что у тебя денег нет, чтобы взять учителей. Неужели же отдать их в гимназию или в институт? И на это денег не хватит. Четыре девочки… денег много надо!..

– Я уже немало об этом думал и сокрушался, но на нет и суда нет, – сказал Долинский.

Маша задумалась и потом спросила:

– Нельзя ли нам пригласить гувернантку? И я бы с детьми засела учиться по-французски, по-немецки бы выучилась. Смерть как хочется мне языки знать! Хотя бы Анюта, – когда она вырастет, ее, быть может, знатные родные захотят увидеть, – как мы девочку в люди покажем, коли она у нас вырастет невеждой.

– Уж и невеждой! Только что языков не будет знать, а истории и географии я вас сам обучу, ведь я окончил университетский курс. А литературу читайте сами, вот и будете знать.

– По-русски – да, а по-иностранному?

– Подумаем, поживем – увидим, время терпит.

– Совсем не терпит! Агаше уж минуло одиннадцать лет, а Лиде и Анюте – девять. Пора, право, пора. Да и мои года уходят, – со смехом прибавила Маша.

Разговор этот заставил призадуматься Николая Николаевича, и через месяц он объявил Маше и дочерям, что пригласил учительницу, хорошо знающую языки, и что она будет ходить к ним три раза в неделю.

Какая это была радость! Маша покраснела до ушей и воскликнула:

– Дети, дети, слышите, у нас будет учительница, и я буду учиться! Не правда ли, папочка, и я буду учиться?

– Учись, друг мой, если желаешь.

– Конечно, желаю, как не желать, и мы увидим, кто из нас будет учиться прилежнее. Дети, как вы думаете?

– Нечего и думать, – сказала Агаша, – все это наперед знают: ты будешь лучше всех учиться. Разве ты нам пара!

– Отчего же не пара?

– Ты большая.

– Что ж такого? И вы большие, только я старшая большая, а вы ме́ньшие большие. Зато у меня и дела больше. Вы только и будете знать, что учиться, а на мне весь дом, все хозяйство, да и к маменьке надо пойти, проведать ее.

– Пожалуйста, пожалуйста, – запели хором девочки, – ты о маменьке помалкивай, мы тоже каждый день к ней ходим.

– Чтобы досыта налакомиться, – засмеялась Маша.

– Вот и неправда, вот и неправда! Намедни мы пришли – и никакого угощения не было. Дарья-няня ушла ко всенощной, и мы даже и чаю не попили, а все-таки сидели, разговорами маменьку занимали, – возражали девочки, обижаясь.

– Ну, ну, я пошутила; я знаю, что вы маменьку любите.

– Конечно, любим, и она нас любит.

– Конечно, и она вас любит, – сказала Маша с внезапным умилением в голосе, точно она подумала сейчас, как велико ее счастье. Она действительно так думала и каждый день благодарила за это Бога.

Начались уроки. И хоть девочки были и прилежные ученицы, но как ни старались, а Маша успевала больше их и еще им помогала учить уроки. Встречали они свою учительницу с веселыми лицами, сразу серьезно принимались за дело и во время занятия ни разу не улыбались; учительница говорила, что давать уроки в их доме не труд, а удовольствие. Ленивее других оказалась лишь Анюта. Она была девочка-огонь, одаренная способностями, но резвая и рассеянная, и Маше приходилось часто ей выговаривать. Раз-другой даже доходило до ссоры, потому что Анюта была скора на ответы, нетерпелива и иногда отвечала невежливо. Маша серьезно сердилась на нее и, случалось, не говорила с ней до самого вечера ни единого слова. Тогда Анюта поглядывала на нее и вдруг не выдерживала, бросалась ей на шею, просила прощения и горько плакала, так плакала, что Маше приходилось утешать ее.

– Голубчик мой, Анюта, нельзя так жить на свете, – говорила Маша серьезно, – тебе все бы веселиться да скакать, и ты весела до тех пор, пока тебя гладят по шерстке.

– Да разве я собачонка, что у меня шерстка, – отвечала Анюта, начиная сердиться.

– Конечно, не собачонка, да нрав у тебя бедовый: ты самолюбива не в меру и дерзка на словах. Вырастешь – сама увидишь, что надо прежде всего над собой волю взять; если мы не умеем собой управлять, то будем ни к чему не пригодны.

– А ты собой управлять умеешь? – спросила Анюта. – Вчера ты как рассердилась на Марфу, даже закричала.

– Я рассердилась за дело.

– И я за дело.

– Как, ты опять спорить? – удивилась Маша. – Слово за слово – тебе надо всегда последнее слово сказать и на своем поставить. Мы тебе уступаем, а ты думаешь, все всегда тебе уступать будут?

– Зачем мне все, я их знать не хочу, – сказала Анюта, – я живу с вами, а с другими жить не хочу.

– У тебя всегда «хочу», «хочу». Нельзя жить так, как хочешь, а надо так, как Бог велит.

– Вот Бог мне и велел жить с тобой, злая Маша, у папочки моего доброго, – воскликнула Анюта и бросилась целовать «злую» Машу…

Прошла зима, наступило лето; прошло лето, наступила зима. Анюте минуло уж двенадцать лет. Она, как и сестры, выучилась говорить и читать по-французски, но по-немецки знала плохо: терпеть не могла она этого языка, и давался он ей с трудом. Она никогда не знала хорошо своего урока и в этом сходилась с Агашей, которая не отличалась особыми способностями, но разница состояла в том, что способная и умная Анюта ленилась, а у Агаши была плохая память.

Случалось, хотя и очень редко, что от Натальи Ивановны Завадской приходило к Анюте письмо. Ее спрашивали о здоровье, о ее житье-бытье; от полковника и детей слали поцелуи. Анюту заставляли отвечать ей, и она мучилась над сочинением письма, особенно потому, что Маша заставляла ее переписывать его набело.

– Тоска какая, – роптала Анюта. – Грех какой, – говорила Маша.

– Какой такой грех? – отвечала задорно Анюта.

– Неблагодарность твоя. Люди взяли тебя, сиротку, поили, кормили, одевали, любили, заботились, и добро бы родные – чужие люди, а тебе тяжело раз в год письмо им написать. И стыдно, и грешно!

– Да мне совсем не так скучно им написать, я и пишу, но твое «набело» меня сердит.

– А мне стыдно маранье твое посылать, нас же осудят; папочку осудят, что он тебя не учит. Издали нельзя знать, как о тебе заботятся. Ну, полно разговаривать, садись и перепиши хорошенько письмо, да без помарок и пятен.

– Ну, Маша, – говорила Анюта, садясь за стол и недовольно кусая перо, – нет никого настойчивее и скучнее тебя.

После многих трудов и ропота Маша добивалась от нее порядочно написанного письма, без клякс и помарок, и с удовольствием посылала его на Кавказ к Завадским.

Когда наступили, наконец, так долго ожидаемые каникулы, дети очень обрадовались, потому что ни одна из прогулок не удавалась без мальчиков, а те перед экзаменами не могли терять времени на дальние и к тому же утомительные странствования. Девочки должны были довольствоваться одним садом да тем еще, что навещали «маменьку», как продолжали они звать мать Маши, и Дарью-няню, у которых за зиму все приели, так что старушки поговаривали уже о том, что хорошо, что июнь на дворе, и варенье новое сварить скоро будет можно. За реку Маша девочек одних, без братьев, не пускала, а именно река-то, лодка, переправа и соблазняли Анюту и подавали повод к жалобам и требованиям, но Маша не поддавалась ни тем, ни другим.

Анюта была предприимчива и страстно любила всякое новое развлечение и отступление от повседневного образа жизни; но ослушаться Маши не решилась ни разу и только с вожделением посматривала на привязанную лодку и утешалась тем, что целыми днями упрекала Машу в излишней строгости.

Наконец пришли и каникулы. Братья перешли благополучно в следующие классы, папочка был доволен, Маша сияла радостью, и решено было единогласно отпраздновать это счастливое событие самым торжественным образом. Но как? Папочка поставил вопрос на голосование, начиная с младших. Лида подала повод к нескончаемому смеху и шуткам, ибо не придумала ничего лучше, как пойти к маменьке, попросить полдника с варенцами и пастилой и чаю с топлеными сливками. Крик негодования встретил это предложение.