У него не было ничего — лишь каванак и камень — у человека не было оружия и ничего другого при себе, этот человек преследовал его. Он вспомнил тревожное лицо госпожи у Эшберна. горящие глаза детей — как он был богат, этот человек. Теперь он никогда не забудет этот род, когда-то презираемый им, против которого он когда-то сражался ничуть не меньше, чем сам Далъет — он убивал их, бился против их железа и тех перемен, которые они вносили в жизнь.

Он боролся с ними до конца, пока у него не осталось выбора. Он превратил Аиргиди в Дун Гол, о чем ни один эльф не мог вспомнить без содрогания. Один за другим они повесили свои камни на сучья Кеннента и ушли из Элда, не находя в себе больше любви к этому миру, создаваемому людьми, и не в силах вспоминать о том, что было сделано ими самими.

Он был последним, не считая Арафели — это случилось бессчетные века тому назад: он остался из гордости и из чувства долга, чтобы охранять Кеннент.

«Но какая нам разница? — спрашивал он ее. — Пусть Кеннент погибнет, если гибель суждена миру. Ничто не вернется вспять, Арафель, мы может лишь ждать… Мы закрыли дверь и запечатали ее. Что нам осталось?»

Но этот человек показал ему иное, показал в яркой и краткой вспышке жизнь столь ослепительную в чередовании дней и ночей, которую он даже с трудом понимал, будучи сам вечно юным. В этой земле сменяющихся времен года эльф понял что-то иное: и теперь он летел, обогащенный человеческим знанием, верностью и страхом — теперь он никогда от них не сможет освободиться, да, впрочем, он и не хотел.

— Арафель! — крикнул он. Он мчался так же безумно, как это сделал бы Киран, услышав шепот дракона, который угрожал всему, что он любил.

В мгновение ока Аодан перелетал через мелких тварей, сбивал с ног покрупнее, обходил корни и ветви. Дроу громоздились перед ним на огненных тварях, на речных видоизменяющихся лошадях и прочей нечисти. Они пытались задержать его, но он был неудержим: эльфийский скакун подминал их под себя, когда они цеплялись и хватались за него, он обгонял их в лунно-зеленом свете.

Всюду вокруг него боролась жизнь. То под ногами была трава, то выжженная земля и мертвые деревья обступали их, то дыхание свежего воздуха, то мутная мгла и мечущиеся всадники на черных лошадях, то и дело перемещающиеся из мира в мир. Ядом страха были пропитаны их мечи — они отравляли людей страхом смерти, а эльфов — сомнениями и ненавистью при каждом своем прикосновении; но человек был уже мертв, а эльф не нуждался в сомнениях.

— Вперед! — понукал он Аодана, и эльфийский конь несся вперед, находя дорогу меж засад, мглы и тумана. Камень твердил ему о битве, об опасности и отчаянии. — О Арафель, держись!

И тени дрогнули перед ним и расступились. Он увидел просвет, где клубящаяся тьма обступила Арафель. Она была без лошади и истекала кровью, сияние ее померкло; Финела пыталась встать после падения, замаранная темной кровью, она разила молниями, а Арафель рубила своим мечом.

Аодан не остановился — темные Ши разлетались из-под его копыт, уязвленные стрелами его молний; и эльфийские кони начали оттеснять мерзких тварей, лягая и подгоняя их, пока пространство в роще не расчистилось.

И тогда Арафель упала на одно колено и, опустив руки на землю, приникла к ней головой, ибо она была покрыта глубокими ранами. Камень горел болью, страданием и усталостью; и он взял на себя их, сколько мог, встав меж Арафелью и тьмою.

«Лиэслиа», — промолвил голос откуда-то из теней. Он коснулся души Кирана, глубоко похороненной в камне. «Донкад», — подсказала память. Но его истинное имя был Далъет.

Ветер проносился мимо, но они не могли упасть — таковы были эти скачки без повода и седла. Можно было не держаться за фиатас, идущих вровень с эльфийскими скакунами — черными на фоне их света.

Берег остался далеко позади, и Мев плакала из-за матери, из-за Барка, Донала и Ризи, и всех остальных.

— Стойте! — кричала она.

И Келли ей вторил:

— Помогите!

Но ничто не могло остановить уносящий их ураган, как ничто не могло остановить фиатас.

Теперь они нагнали предводителя — эльфийского военачальника. Он был без доспехов, как и прочие лучники, стрелы его разили светом. Белый конь его несся по собственной воле, без поводьев, как и фиатас. Казалось, он был молод, как и все Ши, молод и прекрасен — ибо никто из них не знал возраста. Они лучились холодным светом, и были ужасны.

— О, поверни, — взмолился Келли. — Хотя бы оставь кого-нибудь помочь им!

— Это не наш народ, — ответил эльф, — не наша война.

— Тогда отпусти нас! — вскричала Мев.

— Не я вас влеку за собой, а то, что на вас надето, — ответил эльф.

Мев прикоснулась к дару в ладанке. «Дар нахождения», — вспомнила она.

«Они бессердечны, — донесся до нее шепот. — Они повесили их на деревья, чтобы забыть эту землю, забыть все, что они сделали здесь».

— Это дракон говорит, — промолвил военачальник, глядя вперед. — Не слушай его, заткни свои уши.

«И этого зовут Ниеракт. Он не любит людей. Он отнимет у вас то, что вы носите — он отнял бы, если бы мог. Берегитесь его».

— Заткнись, старый червяк! — выкрикнул Ниеракт.

«Кто вы им? И кто был им ваш отец? Они убили его и бросили вашу мать умирать…»

Внезапно их окружили деревья и мгла — кони петляли меж ветвей.

— Не отставайте от нас! — закричал Ниеракт. — Не отставайте, юные Ши! Не слушайте этот голос!

«Король без королевства и королева, рожденная от воров и убийц, о, слушайте меня, юные души: смотрите, к чему ведет благородство — вот, что оно сделало с вашим отцом».

«Замолчи, замолчи», — повторяла Мев, сжимая эльфийский дар в руке и думая лишь о Келли — только вместе могли они заслониться от дракона.

Она успокоилась и внутри все затихло — может, ей удалось это сделать самой, а может, ей помогло холодное сердце Кили. Рядом бежал пука, чувствуя себя в этой тени как дома. Она увидела лицо брата, но оно было окрашено скорбью, что делало его очень похожим на Ши. Темные твари возникали перед ними, и летели эльфийские стрелы, разящие страшным светом.

«Нам не годится здесь быть», — с отчаянием подумала она и тут же взяла себя в руки, вспомнив Лиэслиа и доброту его глаз. Она почувствовала, как окрепла ее рука, как молодое деревце — пусть листьев на нем осталось мало, но оно было живо, даря ей тепло и жизнь.

«Найди их, — послышался голос в ее сердце, журчащий, как вода. — О держись, держись, держись, сокровище, на моей спине, темные воды, темные пути — фиатас не боятся их».

Она боялась, боялась всем земным страхом за оставшихся любимых, за последний свет и последнюю красоту, за тот крохотный отряд, что остался стоять во тьме где-то позади них. «Домой, — думала она, вспоминая их лица. — Домой, домой, домой».

И брат ее был рядом с ней. Он лучился светом, как и она, и эльфийские дары испускали сияние.

В руке его был меч дроу — тусклое отравленное серебро. Его соратники окружили рощу тьмой, холодной от ненависти.

— Я не стану сражаться с вами, — промолвил Далъет, — ни с тем, ни с другим. Это уже ничего не принесет, разве что новые раны. Сдавайтесь, брат и сестра.

Лиэслиа напряженно наблюдал за каждым его движением; а за их спинами кружили две лошади, погрохатывая громом, очерчивая круг вокруг того, что осталось от Элда, и защищая Арафель.

Арафель, как могла, встала на ноги. Но круг все сужался, и чернела трава.

— Лиэслиа, — сказала она, и рукоять меча прикоснулась к его руке. Он взял его, поднял, и лезвие засияло на фоне тьмы.

— Мы уже занимались этим, — напомнил ему Далъет.

— Не достаточно хорошо, — откликнулся Лиэслиа.

И новые стрелы травы полегли, словно выжженные. Умер цветок. Дроу приближался во всполохах тусклого света. Клинки взвились и скрестились, вспыхивая при выпадах и обманчивых движениях, которые делали тот и другой.

Быстрей и еще быстрее. Граница зелени застыла. Они сражались на этой границе, которую Лиэслиа мог перейти, а дроу не мог; и ветер дул все сильнее, и холод все нарастал. Он услышал, как его окликают по имени, услышал голос дракона.