Я пью кофе, который она приготовила, и жую сэндвичи. Ама откусывает маленький кусочек печенья и не притрагивается к кофе. Ее темные глаза смотрят серьезно.

— Помнишь статую? — спрашиваю я осторожно.

Она кивает:

— Священники привели меня туда, чтобы завлечь тебя, а потом заставили принести себя в жертву. Я не контролировала свое поведение. Иногда после того, как они возвращают меня обратно, я становлюсь зомби, и они могут… — Она внезапно умолкает и хмурится. — Понимаешь, о чем я говорю?

— Да. Я там встретил моего… в общем, Паукара Вами. — Нет смысла говорить ей, что он мой отец, если она этого не знает. — Он рассказал, как виллаки возвращают его с того света и заставляют выполнять их приказы.

— Для нормального уха все это звучит дико. — Она улыбается. — Первые несколько раз со мной случались истерики. Теперь я притворяюсь такой же, как все, и, когда они заставляют меня умереть, я поступаю так, словно ничего особенного не происходит, словно я просто засыпаю.

— Сколько раз… — Я вздрагиваю. Голова раскалывается от боли.

— Тебе надо отдохнуть, — говорит Ама, — мы все расскажем друг другу утром.

— Но лучше…

— Утром, — твердо повторяет она.

— Да, мадам сиделка. — Я улыбаюсь, потом встаю и ковыляю к постели, поддерживаемый Амой. Сажусь на край и делаю глубокий вдох, зажмурив глаза от боли.

— Кто эта пара на фото? — спрашивает Ама, показывая на снимок Билла и юной Присциллы Бертье, который висит над моей кроватью.

— Старые друзья, — бормочу я, не открывая глаз.

Наступает пауза, во время которой она осматривает комнату.

— На твоем письменном столе лежит какой-то палец.

— Я знаю.

Ама снимает с меня ботинки и помогает снять футболку. Ее дыхание прерывается, когда она видит шрамы у меня на груди и спине — большая часть из них получена во время взрыва десять лет назад, — но ничего не спрашивает. Ее пальцы начинают расстегивать пуговицы на моих джинсах, когда я останавливаю ее:

— Я не ношу трусов.

— Сомневаюсь, что у тебя имеется что-нибудь, чего я не видела раньше, — говорит она, но поворачивается спиной, когда я с трудом стаскиваю с себя джинсы и ныряю под одеяло.

— У меня нет спального мешка, — говорю я, — так что тебе придется обойтись кушеткой. Но, если хочешь, я…

— Нет, тебе надо хорошенько выспаться. — Она собирается уходить, потом останавливается и смотрит на меня: — Там, в статуе, я была голая?

— Похоже на то, — бормочу я.

Она улыбается:

— О, скромный мистер Джири!

— Ты была голая.

— Ну что ж, у меня тоже нет от тебя секретов. — Ее улыбка тает. — Ты понятия не имеешь, какая там изоляция. Когда я жива, они держат меня запертой в комнате. Я безумно боюсь одиночества. Не хочу спать одна сегодня ночью. — Я вскидываю бровь. — Я не это имею в виду! Просто мне надо, чтобы кто-то был рядом. Я давно мечтаю, чтобы имелся кто-нибудь, к кому можно прижаться в темноте.

— Понятно, — тихо говорю я, — у меня та же проблема.

Я откидываю край одеяла. Она быстро сбрасывает одежду, выключает свет и скользит под одеяло рядом со мной. Несколько минут мы лежим, глядя друг на друга. Потом она обвивает рукой мою шею, а я обнимаю ее. Мы засыпаем, слившись в единое целое.

Когда я просыпаюсь, Амы нет в постели, но складки простынь все еще сохраняют формы ее тела. С трудом выбравшись из кровати, стараясь не обращать внимания на головную боль, я ковыляю по комнатам. Ее нигде нет. Я стою в гостиной, тяжело дыша, и пытаюсь понять, исчезла ли она в облаке зеленого тумана, была ли похищена, а может…

Входная дверь открывается, и входит Ама, одетая в ту же футболку и бежевые брюки, что и вчера, держа в руках коричневый пакет из круглосуточного магазина, расположенного поблизости. Она смотрит на меня, стоящего голым посреди комнаты, потом начинает смеяться:

— Не надо было так скромничать, когда ты раздевался вчера — тебе есть чем похвастаться.

Мои руки непроизвольно ныряют вниз, чтобы скрыть наготу, после чего я, ковыляя, устремляюсь в спальню и натягиваю джинсы, а затем тащусь за ней в кухню.

— Я купила молоко, свежую выпечку, мясную нарезку, хлеб и вот это.

Она протягивает мне пакетик с аспирином.

— Спасибо. — Я бросаю в стакан с водой пару таблеток и даю им раствориться.

— Как голова?

— Пока болит. И горло тоже, хотя уже меньше, чем вчера.

— Кровоподтеки и ушибы очень живописные. Повезло, что ты остался жив.

— Это было не везение. Он прекрасно знал, что делает. — Я кашляю. — У нас не было возможности обменяться нашими историями. Понятия не имею, что именно ты обо мне знаешь, и…

— Ты — Эл Джири. Твой отец — Паукар Вами. Ты иногда его изображаешь.

— Это виллаки тебе сказали?

— Нет. Это я и так знала. Есть много вещей, которые я знаю, но не могу объяснить откуда. Думаю, священники перед оживлением программируют меня. — Она продолжает распаковывать продукты, потом поворачивается ко мне: — Извини, если своим исчезновением заставила тебя беспокоиться. Я хотела тебя разбудить, но ты казался таким… умершим для мира.

— В следующий раз просто оставь записку.

— Слушаюсь, босс. — Она отправляется в ванную и щелкает выключателем. — Я хотела принять душ раньше, но горячей воды совсем не было.

Я смотрю на часы:

— Котлом с горячей водой пользуются все жильцы дома. Большинство принимает душ до работы, так что после полдевятого котел обычно уже пуст. Сейчас уже должно быть все в норме, но не стоит долго плескаться, не больше пяти-шести минут.

— Этого хватит. Ты тоже будешь мыться?

Я нюхаю свои подмышки:

— Хотелось бы.

— Хочешь вместе со мной?

— Ох, не искушай. — Я кривлюсь от головной боли.

Я захожу в душ после нее, до отказа включаю горячую воду и смываю с себя зловоние туннелей. Через минуту вода становится холодной. Я дрожу, но продолжаю стоять под душем. Потом выключаю его, досуха вытираюсь полотенцем и надеваю чистые джинсы и футболку. В таком виде я выхожу в кухню, где Ама готовит завтрак.

— Могу я тебя кое о чем спросить? — осведомляюсь я, стоя в дверях.

— Давай!

— Почему ты решила, что можешь доверять мне?

Ама намазывает маслом кусок хлеба:

— Ты убиваешь только преступников. Ты не такой злодей, как твой отец. Это я знаю наверняка. Я также знаю, что ты не заводишь любовницу из опасения, что виллаки используют ее, чтобы причинить тебе страдания. Поэтому я не сомневалась, что ты не станешь тащить меня в койку.

— А разве ты сама не пыталась это сделать?

Она смеется:

— Не принимай это так близко к сердцу. У меня нет выбора. Я была создана любить другого.

— Капака Райми?

— Да. — Она берет еще один кусок хлеба. — Нам надо о многом поговорить, но на это нужно время. Давай сначала позавтракаем.

Мы едим, сидя на кушетке. Еда самая простая — овсянка, сэндвичи, молоко. Ама говорит о своих отношениях с Кардиналом:

— Мои воспоминания о Капаке весьма туманны. У нас были беседы в суде, во Дворце и в ресторане, где я работала.

— В ресторане Кафрана.

Она хмурит брови:

— Не помню.

— Не помнишь его владельца, Кафрана Рида?

Она на мгновение задумывается.

— Нет.

Я запоминаю эту информацию. О нем я могу рассказать ей позже. А прямо сейчас хочу узнать о ее жизни под землей с инками.

— Я знаю, что Капак — Аюмаркан и что это означает. Я также знаю, что он отличался от других — что он не умер, когда умерли все остальные.

— Ты знаешь, что он пожертвовал тобой ради своей карьеры? — спрашиваю я.

— Да. — Ее лицо становится печальным. — Когда я первый раз вернулась обратно — два или три года назад, — я его ненавидела. Теперь я понимаю, что ошибалась. Он делал только то, что его заставляли. У него не было выбора. Кардинал создал его для того, чтобы он был холодным и сконцентрированным на своем деле.

— Ты все еще любишь его? — Я стараюсь, чтобы мой голос звучал безучастно.