– Почему писатели перестали быть «властителями дум»? Можете ли вы представить ситуацию «литература без читателя» и будете ли продолжать писать, если это станет явью?
– В XIX веке многие горячие читатели откликались на призыв «властителей дум», стреляли городовых, рушили свой дом, гибли в революциях. Ныне читатель поумнел. Хотя «поумнел» – не то слово. Жизнь настучала по голове. И человек, которому жизнь настучала по голове, понимает, что ни у одного писателя на земле нет «святой правды». Читают меньше потому, что слишком много иных развлечений. Хорошо, если на миллион людей найдётся десяток настоящих читателей. На всю страну – полторы тысячи. Это просто замечательно. Это целый мир, целое умное, великое племя. Да будь хоть один читатель на свете, стоит писать для него. Стихи я бы сочинял при любых обстоятельствах. Это само по себе интересно.
– На какой вопрос вы бы хотели ответить, но я его вам не задал?
– Расскажу поучительную историю, можно сказать – притчу. У нас в цеху на ЧТЗ был профорг, который заведовал путёвками и прочими бесплатными благами. Как-то съездил он в Англию, восхищался: «Из автобуса выходишь, лакей хватает твои чемоданы, тащит в номер… Что значит культура!» Это говорил советский человек, всю свою жизнь пользовавшийся халявой, не имеющий никакой профессии. Ему и в голову не приходило, что его, пожалуй, и в лакеи-то не взяли бы в этой самой Англии. Впрочем, мы все тогда думали и верили, что если страна пойдёт по западному пути, то нам лакеи будут носить чемоданы…
«Литературная газета», 26 декабря 2012 г., № 52
«Читатель нынче тороплив»
Дмитрий Бак о критике, поэзии, литпроцессе и многом другом
Дмитрий Бак – поэт, филолог, критик, журналист, профессор РГГУ. Родился в 1961 году на Камчатке в посёлке Елизово в семье военного врача. Окончил филологический факультет Черновицкого госуниверситета (Украина), кандидатскую диссертацию защитил в 1991 году в Институте мировой литературы РАН. Автор более 200 публикаций о классической и современной русской литературе, лауреат премии литературного журнала «Октябрь» (2004 и 2012 годы). С февраля 2013 года – директор Государственного литературного музея в Москве.
– Вы известны не только как филолог, критик, журналист и писатель, но и как преподаватель, читаете лекции в университетах, возглавляете Государственный литературный музей в Москве. Выходит, можно объять необъятное?
– Это не так уж необъятно! Все перечисленные мои занятия объединяет русская литература. И потом, я ведь не одновременно всем занимаюсь, так уж сложилось. Скажем, действующий критик должен регулярно писать о новых книгах – так, чтобы читатель его узнавал, интересовался именно его мнением о том или другом сочинении. Я и был таким, но достаточно непродолжительное время и, увы, давно – на рубеже 90-х и 2000-х. То же можно сказать и о журналистике: я это делать умею и люблю, но получается только от случая к случаю, в последнее время почти всегда только если обращаются с просьбой об интервью…
– А не возникает мысли, что одно идёт в ущерб другому? Ну, скажем, что преподавательская деятельность оставляет меньше возможности заниматься литкритикой, собственным творчеством? Такие нагрузки – это ведь не шутка.
– Я так не думаю. Преподавание – своего рода послушание, смысловая рамка, в которую заключена вся остальная жизнь. Ведь здорово, что каждый год в начале мая, готовясь к лекции, я перечитываю Гончарова, а в апреле – Тютчева… Про критику я уже ответил: это по большей части дело прошлое. Что касается «собственного творчества», то я во многом человек устный и удачную лекцию считаю не меньшим достижением, чем что-нибудь написанное и опубликованное. Кроме того, общение со студентами – дело совершенно незаменимое: и от комплексов оберегает, и от нытья, что, мол, молодое поколение у нас не такое да не этакое. Часто так говорят те, кто это самое поколение видит только в телевизоре. Молодые, сильные, энергичные собеседники вокруг – что может быть лучше? Такого вдохновляющего общения у меня много, спасибо студентам РГГУ и Школы-студии МХАТ. Что до нагрузок – тут вы правы, иногда нелегко приходится. Но ведь всякий лекционный курс – это как любимое дитя: если его не пестовать, отбивается от рук. Вот я когда-то лет десять читал в университете курс по истории русской критики XIX века, а потом передал его своему бывшему аспиранту. И теперь чувствую, что этот материал меня покинул, лёг куда-то в дальние пласты памяти, это для меня потеря.
– Кстати, о Литературном музее. Что изменилось с вашим приходом в феврале этого года? И что ещё изменится?
– Мне самому нелегко судить, об этом лучше спросить моих коллег, а также посетителей музея. Мне кажется, о Литературном музее стали чаще вспоминать, он больше не находится в информационном вакууме. Мне часто приходится говорить о разительной диспропорции между потенциалом Гослитмузея (кстати, самого значительного по объёму и составу фондов литературного музея России) и его реальным местом в отечественной культуре. Кое-что сделать удалось: провели несколько крупных выставок, самая значительная состоялась в Большом Манеже: приобретённые Министерством культуры для ГЛМ материалы парижского архива Алексея Ремизова. Осваиваем новые области работы, стремимся стать площадкой, на которой бы вели дискуссии ведущие профессионалы, связанные с литературой, – не только писатели, но и критики, издатели, переводчики… Открываем отдел музейной педагогики, будем развивать просветительские программы для детей и взрослых, в том числе туристические. Собираемся запускать несколько издательских проектов. Но главная задача – к 80-летию музея (2014 год!) добиться центрального здания, которого мы лишены более 40 лет, и это, по-моему, преступная расточительность. Ведь из всех литмузеев только наш, в силу разнообразия своих фондов, способен обеспечить масштабную экспозицию по многовековой истории русской литературы и книжности.
– Стали чаще говорить о Литмузее? Не уверен. В писательских кругах он давно не является предметом обсуждения. Его вроде бы и не существует. Вот о Литинституте говорят постоянно, хвалят, ругают, но он на слуху…
– Я уже говорил об информационном вакууме, в котором много лет находился музей, – в значительной мере по вполне «внутренним» причинам. Хотя и внешний мир изменился: возникли новые технологии хранения, экспонирования, управления, информационного сопровождения, здесь мы по-прежнему отстаём от требований сегодняшнего дня, надеюсь, это ненадолго.
– Вы, помимо всего прочего, ещё и поэт. Но дебютировали книгой стихов «Улики» только три года назад, то есть в достаточно зрелом возрасте. А что, не было возможности выпустить книгу раньше?
– Знаете, мне не очень близка формулировка «помимо прочего ещё и…». Как нельзя быть немножко беременной, так невозможно считать себя «в том числе ещё и стихотворцем». Гоголь в своей великой книге «Выбранные места из переписки с друзьями» недаром написал, что обращаться со словом нужно честно. Нельзя относиться к этому занятию, к этому дару как к чему-то вторичному. Другое дело, что такая самоотверженность ещё ничего не гарантирует – и графоман может быть свято убеждён в своей призванности небесами. Но без полной серьёзности отношения к стихописанию – невозможно, без этого никак не обойтись. Я искренне считаю это занятие главным делом жизни, занимаюсь им с детского сада… Почему книга поздняя? Если всерьёз – никогда не пытался «пробивать» сборник, как-то по-особенному не мечтал о его выходе. Это в советское время, если кто-то мне говорил, что у него две книги стихов, – мне всё было понятно. Либо передо мной очередной воспеватель прелестей социалистического соревнования, либо поэт всерьёз – цензура ведь отсекала не только идеологическую крамолу, но и откровенную халтуру. А вот если сейчас у человека вышло десять сборников – и половина из них на мелованной бумаге и с золотым обрезом – это не значит ровно ничего. Поэтому я и не торопился с выходом книги, это ни в коем случае не самоцель.
