— Ну же, — Эрик кивнул в сторону дома. — Идем.

***

Единственным спасением от удушающей жары служил громоздкий кондиционер в окне спальни Эрика. Он гудел и дребезжал, заглушая все звуки города, проникающие снаружи, и весь мир был где-то далеко, оставив их наедине друг с другом.

Момент, когда он снимает свой воротник, который он считал, будет таким значимым, а вместо этого практически потерявшийся в созерцании того, как раздевается Эрик. Его вспотевшая кожа, липнущая к коже Эрика, влажность волос под его ладонью, когда они целуются. Неумелые попытки коснуться Эрика, с трудом представляя, что делать или как двигаться. И Эрик — такой терпеливый, двигающийся так медленно.

— Доверься себе, — прошептал Эрик, мягко дыша в ухо Чарльзу. — Отпусти себя.

Как люди делают это? Чарльз провел всю жизнь, пытаясь контролировать свое тело и даже свои мысли. Он хотел подчиниться, но это было так сложно.

— Я нервничаю.

— Мы можем остановиться…

— Нет, не останавливайся. Пожалуйста.

Эрик, толкнувший его на матрас. Горячие ладони на плечах Чарльза. Воздух, холодящий обнаженную грудь, пока Эрик поцелуями спускается ниже, и ниже. Голос Чарльза, повторяющий только «Ох, ох, ох…», снова и снова. Так глупо, но все же это часть того, чтобы отпустить себя. Влажный звук, с которым губы Эрика сжимаются вокруг него, скольжение и жар, и затем все это захватывает Чарльза — так быстро, так сильно, что ему кажется, что он разрывается на части.

­— Прости, — прошептал Чарльз, когда Эрик прижался губами к его бедру, а он снова смог говорить.

— Чарльз, нет. Все в порядке.

— Но я…

— Все в порядке, — повторил Эрик. — Я бы отстранился, если бы не хотел этого.

Так вот как все происходит? Чарльз никогда не позволял своим фантазиям зайти так далеко… не в деталях.

— Ты уверен?

— Уверен. Тебе понравилось?

Если Эрик действительно не против, то…

— Да. О, да. Это было потрясающе.

Чарльз притянул Эрика к себе для еще одного поцелуя. Какое-то время они путались в простынях и друг в друге, молчаливо, беспорядочно, удовлетворенно. Но затем он почувствовал возбуждение Эрика, прижимающееся к его животу, и понял, что Эрик сдерживает себя ради него.

Отпусти себя, напомнил себе Чарльз. Он поцеловал лоб Эрика, его переносицу.

— Могу я сделать то же самое для тебя?

Взгляд Эрика горел желанием, но он сказал:

— Только если ты этого хочешь.

— Я хочу. Хочу.

Вкус плоти Эрика. Чувственная перегрузка от одновременного ощущения его бедер, сжимающих ребра Чарльза, его пульса — под ладонями и внутри собственного рта. Эрик, не издающий ни звука. Гул кондиционера. Страх от того, что он делает что-то не так. Взгляд вверх на Эрика, приоткрывшего рот, но все еще молчаливого в своей агонии удовольствия. Возбуждение, уверенность, большая развязность движений… то, как Эрик отзывается, и радость, от осознания того, что он сделал это для любимого человека…

— Я думал, ты сказал…

— Не хотел… — Эрику пришлось остановиться и сделать глоток воздуха, прежде чем он смог продолжить. — Не хотел торопить тебя.

Чарльз никогда бы не подумал, что все это может быть так приятно. У него даже не появилось желания вытереться, но Эрик сделал это для него — уголком простыни и все еще дрожащими руками.

Они лежали рядом под холодным дыханием кондиционера. Сердце и разум Чарльза лихорадочно работали. Но он пытался успокоить свои мысли и просто быть в настоящем моменте. Эрик тоже молчал, растянувшись рядом.

Наконец Чарльз пробормотал:

— Я не удивлен, что именно так появляются дети.

— Нам это точно не грозит. Чему они только учат вас в этой семинарии?

— Я говорю не про нас. А про секс вообще. Конечно это то, как люди создают жизнь.

— Что ты имеешь в виду?

— Это тайна, разве нет? То, зачем душе нужно тело, зачем это земное существование необходимо для нашей духовной жизни. То, как соединяются духа и плоть, — Чарльз оперся о локоть, чтобы лучше видеть лицо Эрика, когда он прочертил линию вдоль его подбородка. — Секс — это то, как мы исследуем тайну вместе. Не любовь как таковая, но ее иллюстрация, или отражение, что тебе больше нравится.

Эрик покачал головой в ласковом замешательстве:

— Ты надеешься найти Бога даже здесь?

— Особенно здесь, — сказал Чарльз и снова поцеловал его.

***

Следующий день был для Чарльза худшим за весь период. В нем проснулось… не раскаяние, но ужасная неуверенность в себе. Он никогда не думал, что секс может все еще ощущаться на следующий день — в чувствительности мышц, в болезненности зацелованных губ. Его тело напоминало ему о тех часах, которые он провел с Эриком, и ему было очень сложно не расценивать эти напоминания как своего рода предупреждение.

Он не врал, когда говорил Эрику, что его обет целомудрия был нарушен еще до того, как они легли в постель. По крайней мере, он говорил правду так, как понимал ее тогда. Теперь же, когда он действительно познал секс, он знал, что потерял некую невинность, которая выходила за рамки простого факта потери девственности. Теперь Чарльз понимал волнительный трепет физического наслаждения. Он также чувствовал себя ближе к Эрику, чем когда-либо, и это, похоже, отдаляло возможность расставания с ним. Но это решение не должно быть принято в угоду его телу. Неужели секс настолько ослепил его?

Даже его очарование таинственностью секса, его духовностью преследовало Чарльза тем утром, пока он выполнял свои приходские обязанности. Наслаждение, которое они получали друг от друга, не может создать жизнь — то, что он считал, лежит в основе этой тайны. Значит ли это, что их наслаждение было бессмысленным для Бога? Даже если он не осуждает других за гомосексуальные отношения, должен ли он сам следовать по этому пути? Может быть, если он не может стать отцом в буквальном смысле, то он должен в меру своих возможностей стать им в духовном смысле.

Но все же он не сомневался — то, что произошло между ним и Эриком, было актом любви. И сколько бы доктрин он ни пытался вспомнить, он не мог думать об этом, как о грехе.

Когда он надел свои белые облачения для вечерней мессы, то впервые за все время почувствовал себя мошенником. Как смеет он вставать перед людьми и проповедовать им, когда даже суток не прошло с того момента, как он так явно нарушил свой обет?

Но месса началась.

Чарльз повернулся лицом к прихожанам, и чувство, которое он испытал, было не его виной, а их любовью. Они улыбались и приветствовали его. Не зная о его несовершенстве, но зная о своем собственном, они верили, что он все равно принимает их.

Многие из них приходили к нему на исповедь. Но только сейчас он понял так много из того, что руководствовало ими. Даже его Божий дар, его способность чувствовать их боль как свою собственную, не давала ему такого понимания и сопереживания. Но теперь Чарльз был един со своими прихожанами — в их отчаянии, их желаниях, их надеждах, их сомнениях.

Его любовь к Эрику разбила стеклянную стену между ним и миром. Чарльз не стал худшим священником, познав романтические чувства, плотскую любовь, а возможно стал даже лучшим.

Но если он останется верным своим обетам, то ему придется отречься от этой любви навсегда.

***

— Вы недостаточно хорошо обдумали это, — сказал монсеньор.

Чарльз покачал головой.

— Я думал об этом все лето. Я абсолютно уверен.

— Могу я узнать причину?

— Святой Павел говорил, что лишь некоторым из нас дарована харизма целомудрия. Она не была дарована мне.

— У вас были связи с членом церкви?

— Нет. Ни с кем, так или иначе связанным с приходом, — Чарльз непроизвольно задумался, как бы он выглядел в глазах монсеньора, узнай тот, что его любовник еврей— лучше или хуже?

Монсеньор изучал его, явно слишком смущенный, чтобы злиться так, как следовало бы ожидать.

— Вы должен отдавать себе отчет, что многие священники ошибались. Есть способы, позволяющие оставить такие ошибки в прошлом. Мы можем подыскать вам другой приход, оградить вас от соблазна.