Вечерние шахматы в квартире Эрика.

Теперь над городом лето, теплое и туманное. Они с Эриком, неразлучные друзья, идут бок о бок по парку. Искушение трепещет где-то глубоко внутри, становится сильнее с каждым вздохом, разрастается внутри Чарльза, пока он не начинает чувствовать, что оно вот-вот расколет его пополам.

***

— Уедешь на некоторое время, — говорит отец Джером.

Они больше не в исповедальне. Теперь они сидят на кухне, едят те же обычные кукурузные хлопья, что и всегда по утрам. «Янкиз» сегодня не играют, так что в ограниченном пространстве маленькой комнаты не на что отвлечься.

— Сменишь обстановку, — отцу Джерому явно нравится его идея. — Это не перевод — ты делаешь так много тут…

Чарльз подавил волну страха от мысли об окончательном переезде. Затем задумался, не значит ли этот страх, что именно это он и должен сделать.

— Скорее отпуск. Проведешь какое-то время в Риме. Ты должен быть среди наших наблюдателей на Втором Ватиканском соборе.

Это уникальная возможность. Ученый-теолог внутри Чарльза, тот самый, который ночами штудировал древние тексты в семинарии и все еще хотел стать профессором, потрясен. Он будет всего лишь одним из множества голосов там, но это невероятно быть даже шепотом среди тех, кто может пересмотреть литургию!

Покинуть Нью-Йорк на год или даже три…

Как он мог подумать о том, чтобы даже начать сомневаться, стоит ли принять ту честь, которую отец Джером оказал ему? Тем не менее он сомневался.

Отец Джером выглядел очень довольным своим планом.

— Разумеется, не в моей компетенции принимать такие решения, но я поговорю с монсеньором. Посмотрим, что можно сделать.

Самоконтроль,— говорит себе Чарльз. — Самопознание.

— Это… исключительная честь для меня… но она не должна быть оказана мне из-за моей слабости.

— Ты неправильно понял, — морщинистое лицо отца Джерома расплылось в улыбке. — Ты нужен нам, отец Чарльз. Все, что эта церковь может сделать, чтобы удержать тебя, должно быть сделано. И твой голос — один из тех, которые я хотел бы, чтобы были услышаны в Риме.

— Вы слишком хорошо думаете обо мне.

Отец Джером медленно покачал головой.

— Нет, я так не считаю.

Было ужасно испытывать такое доверие, даже от своего исповедника. Особенно от него.

Потому что Чарльз признался на исповеди, что влюблен. Но не сказал в кого.

***

Конечно, он давно понял это о себе. Девушки никогда не привлекали его взгляд так, как должны были по рассказам взрослых. А вот парни привлекали, и Чарльз впитал мысли о том, что это постыдно, задолго до того, как узнал, что это такое.

Теперь он осознавал, что огромный стыд был частью, сыгравшей свою роль в его решении стать священником.

Несмотря на все доказательства, что он был благословлен, на всю необычайную симпатию от заверений в своей одаренности от коллег, его призвание в первую очередь оформилось из прозаичной мысли о том, что он никогда не женится. Жена должна быть любима своим мужем — и телом, и душой. Если он не может дать этого женщине, значит он никогда не сможет справедливо принять на себя обязательства супружества. Ему было больно от мысли, что он никогда не будет иметь детей… до сих пор больно… но такова была цена честной жизни. Только осознав это, он решил, что станет священником.

Это решение казалось таким правильным. Предназначением свыше. Других парней, которые не приставали к девушкам, жестоко дразнили. Но не Чарльза. Конечно, дети в школе считали его безнадежно занудным и немного странным, но его набожность вызывала некоторое уважение. Те, кто чувствовал себя отверженным и одиноким, иногда доверялись ему, потому что он производил впечатление надежного человека. Это уменьшало одиночество самого Чарльза.

Семинария стала первым местом, в котором он напрямую столкнулся с тем, что чувствует по отношению к другим мужчинам. Они жили вместе, спали в одной комнате. Ходили слухи про разные дружеские связи — слишком интимные, слишком скрытные. Тогда к Чарльзу пришло понимание того, что сексуальные отношения между двумя мужчинами возможны. Он даже решил, что его собственная теология не требует осуждать то, что является большим, чем просто физическое удовольствие. Очевидно же, что самая маленькая и мелочная ненависть — куда больший грех, чем самая неправильная любовь.

Тем не менее он никогда не позволял себе ничего такого, за исключением редких бессловесных увлечений. Чарльз поклялся служить Господу. Он поклялся соблюдать целибат. Ибо, несмотря на то, что изначально он выбрал этот путь как укрытие, он был преисполнен решимости пройти по нему истинно. Обещание, данное Богу, не должно быть нарушено.

И все же этот путь привел его к Эрику.

***

— Мат в три хода.

Чарльз уже знал это, когда Эрик двигал свою королеву по доске.

— Ты слишком хорош для меня.

— Вряд ли, учитывая, что ты выиграл последние две партии.

Поздняя пятничная ночь (суббота была единственным днем недели, когда Чарльз не служил утреннюю мессу). Они в квартире Эрика. Обстановка в ней поистине спартанская, но все еще роскошная по сравнению с убогими комнатами Чарльза с их древней потрепанной мебелью и изъеденным молью одеялом. Каждый допивал по второму пиву. Вначале Эрик дразнил его за готовность выпить, пока Чарльз не отметил, что он перепутал римских католиков с южными баптистами. Они сидели за столом Эрика, рядом с кондиционером, дребезжавшим в оконной раме. Из окна доносился гул проезжающих машин и иногда долетали обрывки музыки.

Эрик был одет просто, но по сравнению с Чарльзом он выглядел почти изысканно. На нем была белая хлопковая футболка, подчеркивавшая его отличную физическую форму, простые брюки цвета хаки обтягивали бедра. Тем временем Чарльз был в дешевых черных брюках и рубашке с коротким рукавом, которые он носил всегда. Его шею обхватывал белый воротник, который он носил постоянно последние несколько лет и думал, что перестал замечать его жесткость. До недавнего времени.

Возвращаясь в своих воспоминаниях к зиме, он отметил, что надевал подаренные Рейвен замечательные свитера каждый раз, когда шел в офис социальной помощи иммигрантам. Тщеславие.

Эрик поднес холодную бутылку пива к своему лицу и ненадолго прижал к щеке. Чарльзу тоже захотелось ощутить это простое прохладное прикосновение.

— Это удивительно, что в такую жару мы оба соображаем достаточно ясно для игры, — его улыбка была яркой в полуосвещенной комнате. — Возможно, нам лучше сделать паузу до осени.

Осень. Чарльз задумался, стоит ли сказать, и в этот же момент понял, что просто обязан.

— Осенью я, возможно, уеду в Рим.

— Рим? — Эрик поднял бровь. — Святая святых! Это должно быть честь для тебя. Что-то вроде конференции или лекции?

Второй Ватиканский собор, очевидно, мог считаться «конференцией» или чем-то вроде. Но Чарльз знал, о чем на самом деле спрашивает Эрик.

— Это больше, чем просто поездка. Я буду на долгосрочном назначении. Не постоянном, но… может быть год. Может быть больше.

Эрик дернул головой, будто внезапно попытался скрыть свою реакцию.

— О. Я…я и не думал.

Их взгляды встретились, но лишь на мгновение. Ножки стула проскрежетал по полу, Эрик встал и отошел к окну. Он смотрел на темную улицу, возможно, в поисках того самообладания, за которое боролся Чарльз.

До этого момента Чарльз не был уверен. Он предполагал — надеялся, если быть честным с собой — но не знал наверняка. Той вполне реальной любви, которую Эрик до сих пор чувствовал к Магде, было достаточно, чтобы затуманить восприятие Чарльза. Когда он посмотрел через комнату на Эрика, его сердце должно было разбиться за них обоих, но вместо этого он почувствовал безумную, безрассудную радость.

Слишком эгоистичную радость. Он осознавал это.

Чарльз тоже встал.

— Это к лучшему. Ты ведь понимаешь, не так ли?

Эрик в ответ лишь пожал плечами.

— Какое-то время вдали отсюда — немного ясности…, — Чарльз пытался найти нужные слова, затем понял, что они не придут, потому что он не говорил всю правду. Но как он мог сказать правду, не ранив их обоих еще больше?