— Застрял тут?

Эрик поднял взгляд, удивленный, но явно обрадованный — после поцелуя они свели до минимума разговоры друг с другом наедине.

— На этот раз правила пожарной безопасности.

— Если пожар не угрожает нам прямо сейчас, то я подумал — уже поздно, и мы могли бы взять пару сэндвичей на ужин и съесть их в парке.

Реакция Эрика была такой неопределенной — он не был уверен, будет ли их разговор причиной для радости или печали. Но сказал только:

— Я бы не отказался.

Спустя полчаса они сидели на скамейке под раскидистым деревом, пытаясь насладиться пребыванием вне стен помещения. Гнетущая летняя жара давила на город даже в этот последний час перед сумерками. Чарльз вытирал взмокший лоб не менее влажным запястьем. От него не укрылось то, как поблескивает от выступившей влаги кожа Эрика.

Это было явным поводом дать себе согрешить. Но также это было шансом понять.

— Ты уже решил? — спросил Эрик с присущей ему прямолинейностью.

— Нет. Я думал так много, но… это сложно.

— Могу представить, — Эрик завернул свой сэндвич обратно в бумагу, хотя даже не притронулся к нему. — Я не хотел становиться между тобой и твоим Богом.

— Ты не стал. Не смог бы, — Чарльз набрал полный рот куриного салата, медленно прожевал его, раздумывая, стоит ли задать вопрос. — Мы никогда не обсуждали, во что веришь ты.

— Ты никогда не спрашивал.

— Ты бы подумал, что я пытаюсь обратить тебя в свою веру.

— Только поначалу, — Эрик тяжело вздохнул. — Я не верю в Бога. Возможно, это оскорбит тебя, но это так.

Чарльз нахмурился.

— Но… ты соблюдаешь кошер, ходишь в синагогу, и я слышал, как ты говорил о своем ребе.

— Ребе Каплан возглавляет группу людей, которые считают иудаизм частью нашего наследия и моральной философией. Но лишь немногие из нас верят в Бога, о котором говорит Тора. Я перестал верить после Освенцима, — взгляд Эрика был где-то далеко, в месте, которое только он сейчас мог видеть. — У Бога есть два имени, оба упоминаются в Книге Бытия. Первое — его имя как Бога милосердия, второе — как Бога справедливости. Я думал, это для того, чтобы показать нам — в мире есть место и для того и для другого. Но то, что произошло с моими родителями, не имело ничего общего ни с милосердием, ни со справедливостью.

Еще одна вспышка видения — сознание Эрика и его собственное каким-то образом были так близки, что это случалось намного чаще между ними — и Чарльз почувствовал доброту Якоба и Эди Леншерр, ощутил любовь их сына, еще более крепкую после стольких лет разлуки.

Секундой позже Эрик добавил:

— Спасибо, что не говоришь мне, будто все это произошло по воле Господа.

— Я бы никогда не сказал ничего настолько… абсурдного, — Чарльз с трудом подбирал слова. — Бог, по воле которого произошел Освенцим, который желал того, что там произошло… такой Бог был бы неотличим от любой рациональной идеи дьявола. Поклонение такому Богу было бы абсолютно аморальным.

— Тогда где был твой Бог, когда они погибли? — Это было обвинением, но не горьким. Эрик действительно хотел знать, что Чарльз ответит.

Прошло некоторое время, прежде чем он смог подобрать слова.

— Я верю, что Бог был с твоими родителями. Я верю, что он страдал так же, как страдали они. Что он чувствовал весь их страх, и их боль, и все, что они оставили позади. Я верю, что он был рядом с ними в их последний момент. Что они осознали — он заметил их. Он понял их. Что Бог и через него вся вселенная взбушевались против несправедливости их смерти, чествуя их жизни и приветствуя их в совершенной и бесконечной любви.

Какое-то время Эрик потрясенно молчал, и Чарльз подумал, что, возможно, сказал глупость. Его понимание Бога было таким очевидным для него, но могло ли это быть хоть каким-то утешением для Эрика? Не была ли даже попытка такого утешения унижением или банальностью?

Но Эрик сказал:

— Я воспринимаю мир по-другому. Но я рад, что ты видишь его таким.

Они улыбнулись друг другу, в равной степени чувствуя благодарность за то, что были услышаны. И снова Чарльз почувствовал трепет правильности, возникший из того доверия, которое было между ними. У человека должен быть кто-то, с кем можно поделиться своими мыслями, поговорить о том, что причиняет больше всего боли или является слишком личным. Даже самый лучший исповедник в мире не сможет удовлетворить эту потребность так, как человек, которого ты любишь.

Они доели сэндвичи, выбросили мусор и стали прогуливаться по периметру парка. Сумерки сделали тени мягче.

— Кое-что удивляет меня, — сказал Эрик. — Тебя, похоже, никогда не беспокоило то, что… хорошо, что фактически мы оба мужчины.

— Я знал о гомосексуальности и раньше. Кроме этого, очень многое можно узнать, слушая исповеди.

— Могу представить. Но в твоей церкви это считается грехом.

— А в твоей нет?

— Большинство евреев считают это безнравственным. Но некоторые из нас верят, что это фундаментальная часть человеческой природы. Не заслуживающая порицания. Я благодарен за то, что живу и работаю с теми, кто согласен с этим.

Непроизнесенными остались слова: «Это то, чего нет у тебя». Чарльз понял, что сейчас Эрик борется за него, но борется честно.

— Я никогда не следовал догмам необдуманно, — сказал Чарльз. — В католической вере намного больше философских течений, чем считает большинство непосвященных.

— Но разве ты не считаешь это грехом? Разве ты не посоветовал бы кому-либо в этой ситуации уходить не оглядываясь?

— Я не знаю, — Чарльз остановился, внезапно почувствовав, что очень устал. Раньше расхождения между его собственной верой и учением церкви казались незначительными, такими, которые он мог обойти от случая к случаю, надеясь позже найти истину. Но сейчас, когда эти расхождения раскалывали его сердце пополам, он понял, насколько был наивен. — Если бы я знал, то уже, наверное, принял бы решение. Но я раз за разом обдумываю все это и до сих пор не могу найти ответ.

Эрик положил руку на его плечо.

— Я не хотел давить на тебя.

— Ты все делаешь правильно. Мне нужен кто-то, кто будет задавать вопросы. Это помогает.

— Уже поздно. А мы так и не добрались до шахматных столов, — они стояли у начала улицы, которая вела к квартире Эрика, всего в десяти кварталах отсюда. — Я понимаю, что ты вряд ли согласишься зайти ко мне.

Он говорил вовсе не о шахматах, и они оба знали это. В другое время Эрик бы извинился за использование такого предлога, но Чарльзу не были нужны никакие извинения. Этот этап они уже прошли.

Чарльз встретил его взгляд и набрал в грудь побольше воздуха.

— Я мог бы.

Глаза Эрика расширились. Надежда и желание в них заставили Чарльза подумать, что он должен ухватиться за ближайший фонарный столб, чтобы не упасть. Но он все еще оставался на ногах.

— Ты мог бы? Ты уверен?

— Да.

— Ты нарушаешь свой обет из-за меня.

— Обет целомудрия подразумевает нечто больше, чем тело. Он подразумевает сердце. Мой обет уже нарушен.

Было еще кое-что, помимо этого. Чарльз не хотел, чтобы его решение было выбором между известным и неизвестностью. Если он рассматривает возможность жизни с Эриком после отстранения от сана, то должен узнать больше о том, какой будет эта жизнь. Но он не собирался использовать Эрика только в качестве эксперимента.

И любовь Эрика, среди прочего, призывала его к честности. Отрицание того, что они чувствовали, отказ действовать согласно этому и было по сути ложью.

— Я не могу обещать, что приду к тебе еще когда-либо, — сказал Чарльз тихо. Небо над ними осветилось закатным солнцем. — Но я не хочу, чтобы ты чувствовал, будто должен… уговорить меня, или убедить — ничего такого. Может быть это нечестно, просить об этом и не обещать ничего конкретного. Но это твое решение. И я не забираю его у тебя.

Эрик наклонил голову, внимательно рассматривая Чарльза, и ему вдруг стало совершенно ясно, что Эрик представляет еще один поцелуй.Пожалуйста, подумал он, не понимая, кого умоляет и о чем.