Чарльз бросил взгляд на полупустую бутылку.

— Я вижу, ты был занят.

— Вот как нужно напиваться, Чарльз, — усмехнулся Эрик. Это было его самое свирепое выражение. — Нужно пить так, чтобы все поверили.

— Тебе уже хватит, — слова Чарльза звучали строго и отстраненно, как будто он был учителем в католической школе, а не его любовником. — Ты навредишь себе.

— Разве можно навредить мне еще больше? На мне уже просто не осталось свободного места для новых шрамов. Ты так не думаешь?

Глубоко вздохнув, Чарльз подошел и сел рядом с Эриком. Он снова был собой. А вот Эрик не был — и не стремился быть.

— Я знаю, тебе будет сложно в это поверить, но я даже не мог представить, что это будет для тебя таким… потрясением.

Потрясением. Слово внушало слабость, ранимость, уязвимость. Эрик мог бы обвинить его в том же.

— Ты пытаешься заменить мою дочь и думаешь, что я не буду возражать?

— Эрик. Нет. Я понимаю, что никто и никогда не заменит тебе Аню…

— Ты просто хочешь привести другую маленькую девочку в наш дом, в нашу жизнь, и заставить меня притворяться отцом, которым я был раньше. Ну конечно. Это совсем не то же самое. Как же я не заметил?

Не было в спорах никого хуже Чарльза. Он всегда стремился к компромиссу, пониманию, теплым чувствам. Иногда Эрик с отчаянием думал, что это похоже на попытку поспорить с солнечными лучами. Даже сейчас Чарльз пытался подобрать слова, которые исправили бы ситуацию. Он понятия не имел, что эту ссору невозможно обойти, никак. Намеренно или нет, но он загнал Эрика в угол. А Эрик знал, что делать, когда его загоняли в угол.

— Я знаю, что ты все еще горюешь по Ане. И всегда будешь, — начал Чарльз. — Но это не значит, что ты не можешь полюбить другого ребенка.

Эрик рассмеялся. Это был ужасный звук, даже для него самого.

— Ты думаешь, что знаешь, что такое горе. Но ты не знаешь.

— Знаю.

— Нет. Ты потерял родителей, и я как никто другой знаю, как глубоко это ранит, но это ничто по сравнению с потерей ребенка.

— Я понимаю…

— Я знаю, ты говоришь, что можешь чувствовать эмоции людей, что твой Бог дал тебе этот дар. Предположим, что это правда. Ты можешь чувствовать их мгновение или минуту. Но это ни черта не говорит тебе о том, каково это — чувствовать их час, или день, или десять лет, — вытолкнув себя с дивана, Эрик хотел сделать шаг, но колени подогнулись под ним. Он пошатнулся в сторону каминной полки, пытаясь удержаться. — Ты не можешь даже представить, Чарльз. Каково это — чувствовать их постоянно. Когда ты не можешь больше терпеть это ни секунды, но терпишь, потому что выхода нет. Мое сердце… мое сердце зовет кого-то, кто никогда не вернется, но оно все зовет и зовет, все ждет и ждет — и не может перестать звать. Я не могу перестать ждать. Но она никогда не вернется.

Чарльз закрыл глаза. В этот момент, несмотря на свои опровержения, Эрик почти мог поверить, что Чарльз действительно чувствовал то же, что и он.

— Ох, Эрик.

— Может быть, ты думаешь…то, что я люблю тебя, люблю больше, чем когда-либо любил Магду, хоть я и чувствую себя ничтожным негодяем, говоря это… может быть ты считаешь, что я могу таким же образом заменить Аню. Это не так. Не когда ты потерял ребенка. Что-то в тебе умирает вместе с ним.

— Ты все еще жив. Не только в буквальном смысле. Твое сердце — твое мужество, твоя преданность людям, которым ты помогаешь. И твоя душа, Эрик. Ты самый живой человек из всех, кого я знаю.

Мерзавец выбрал то самое неправильное слово. Эрик мог бы даже пожалеть его, если бы не был так чудовищно зол.

— Моя душа. Ты беспокоишься о моей душе. Ну конечно, конечно все рано или поздно сводится к Богу. Тому самому Богу, который бросил тебя блуждать по пустыне. Тому самому Богу, который оставил меня в кромешной тьме. Ты все еще хочешь восхвалять его.

К удивлению Эрика Чарльз поднялся, его челюсти были напряженно сжаты.

— Ты не обязан верить в то, во что верю я. Но ни на секунду не думай, что я наивен. Что я не думал об этом столько же, а может даже больше, чем ты. Я не ребенок, который не знает правду о Санта Клаусе.

Эрик пожал плечами. Чувствуя себя более устойчиво, он решился подойти к своему стакану и сделал еще один глоток.

— Давай тогда поговорим об этом на твоих условиях. Допустим, Бог реален. Он смотрит на нас все время. Он может сделать что угодно, и все же оставляет нас корчиться в муках смертности. Он оставил Аню сгорать до смерти. Он отослал меня из дома в тот день, так что я не смог умереть вместе с ней. Так что я должен был смотреть, как они достают из-под щебня то, что от нее осталось. Какой божественной цели это послужило? Скажи мне, Чарльз. Скажи мне это.

— Я хочу быть рядом с тобой, хочу помочь тебе, но это сложно, когда ты нападаешь на меня.

Это бы раздражало меньше, если бы за всю свою пацифистскую, наполненную любовью к Богу жизнь Чарльз хотя бы раз имел приличие разозлиться, как любой нормальный человек.

— У тебя нет ответов? Ну что же, тогда они есть у меня. Ответы, которые ты должен услышать. Тот Бог, которому ты поклоняешься, которому ты посвящаешь свою веру — он вырвет сердце из твоей груди и будет смотреть, как оно перестанет биться. Он сожжет твой дом. Он сожжет твоего ребенка. Он затопит весь мир.

— Я знаю, — сказал Чарльз и покинул комнату.

***

* “He died so far from grace.”— Он умер так далеко от благодати (grace).

“Grace. Was that the child?”— Грэйс (имя). Это был ребенок?

“No. Not a name. I mean the grace of God.” — Нет. Не имя. Я имею в виду Божью благодать.

Игра слов. К сожалению, русский аналог подобрать не удалось, но имена Вера и Надежда наиболее близки по смыслу.

========== Глава 2 ==========

Эрик проснулся на диване с жутким привкусом во рту и худшей головной болью за всю его жизнь. Память просочилась в его разум так же нежелательно и болезненно, как и яркий свет, лившийся сквозь окна.

Где-то вдалеке, вероятно, этажом ниже, плакал ребенок…нет, он вопил, все громче и громче. Теперь Эрик вспомнил, что слышал его ночью. Плач будил его ото сна, и в пьяной дреме он каждый раз сначала думал об Ане. Один раз он даже потянулся ногой к краю дивана, пытаясь раскачать колыбель.

Эрик посмотрел на открытую бутылку на столе, как на врага, затем заставил себя подняться и пойти в спальню. Чарльз, разумеется, уже давно был внизу с Джин. Их кровать выглядело странно, разобранная только с одной стороны. Эрик задался вопросом, как долго Чарльзу удалось поспать.

Только став под душ, он начал сожалеть о том, что сказал. Не о самом факте всего этого — он все же считал это скорее фактом, чем своей точкой зрения, но о том, что он впервые намеренно сделал Чарльзу больно.

Да, Чарльз первый причинил ему боль, но сделал это не намеренно. Несчастный, он думал, что это принесет им радость.

Эрик уперся руками в мокрый кафель и позволил горячей воде стекать по его спине. Но он не почувствовал себя чище. Потребовалось несколько минут, прежде чем он смог выйти из душа, вытереться, одеться и спуститься вниз.

Увидеть девочку снова было не так сложно, как он думал. Или он был готов к этому, или просто был слишком несчастен, чтобы почувствовать себя еще хуже. Она выглядела не намного счастливее. Ее рыжие волосы были спутаны, а лицо все еще красным от недавнего плача. Что касается Чарльза — темные круги оттеняли его глаза, в руках он держал почти опустевшую банку с детским питанием. Эрик подумал, что на нагрудник попало больше еды, чем внутрь ребенка.

— Вот ты где, — сказал Чарльз так же мягко, как и всегда. — А я уже начал думать, что ты проспал.

Эрик наклонился и поцеловал Чарльза в лоб.

— Я вел себя ужасно прошлым вечером. Чарльз, мне очень жаль.

— Ты был расстроен, — то, как Чарльз это сказал, давало понять, что это не оправдание, но Чарльз его понимает. — И ты был честен со мной.

Эрик поднял бровь. Даже это заставило его голову болеть сильнее. Чарльз вздохнул.