— Расскажешь мне об этом? — спросил Эрик. Чарльз очень серьезно относился к конфиденциальности, но иногда мог рассказать в общих чертах.

— Молодой вдовец. Его жена внезапно умерла. У него есть маленькая дочь, которая нуждается в нем, но он продолжает закапывать себя все глубже. Слишком много пьет. Отказывается принять действительность.

— Это постыдно, — сказал Эрик.

Чарльз кинул на него резкий взгляд.

— Это прискорбно, он в трауре.

— У него есть дочь, ради которой стоит жить. Если для него это недостаточная причина, то он глупец.

Когда рука Чарльза накрыла его собственную, Эрик позволил прикосновению продлиться ровно столько, сколько было необходимо, чтобы Чарльз ничего не сказал. Затем он поднялся.

— Скорее всего, я вернусь поздно.

— Горячий ужин будет ждать тебя.

Они снова поцеловались. Но глаза Чарльза продолжали искать что-то в его взгляде. Это было еще одной причиной для Эрика поспешить за дверь.

***

В те дни и недели после смерти жены и ребенка у Эрика не было ничего.

Ничего.

Он не различал голос своего разума. Не мог даже думать ни о чем, такими бездонными были печаль и шок. Ему необходима была помощь даже с простыми ежедневными задачами. Он забывал, где находится дом его друзей, в котором он временно жил, забывал, какой сегодня день недели, забывал поесть. Когда он был маленьким, мама говорила ему, что наибольший комфорт можно получить от чтения. Так что, он одалживал все книги, какие мог. Но затем просто сидел, держа очередной роман забинтованными руками, просматривая одну и ту же страницу снова и снова, не понимая ни единого слова. Горе сделало его глупым. Оно лишило его самого себя.

Он также чувствовал и другие недостатки. На следующее утро он оцепенело подумал, что должен хотя бы помыться, но понял, что у него нет другой одежды, чтобы переодеться. Нет другой пары обуви. Нет чистого нижнего белья. Пропитанная дымом рваная одежда, которая была на нем — вот все, что осталось от его имущества.

Еще несколькими днями ранее, он считал себя бедным человеком. Двухкомнатный дом с удобствами на улице, перешедшая в третьи или даже четвертые руки колыбель возле кровати — все, что он мог предложить своей крошечной дочери, зарплата, которой едва хватало на еду. Вот и все, что у них было в те тяжелые годы после войны, когда каждый город был разорен, каждая еврейская семья в Европе разорвана на части, и вера в лучшее будущее была единственным, что он мог себе позволить.

Они поставили колыбель так близко к кровати, что он мог сонно распрямить ногу и раскачивать ее взад-вперед.

Тогда Эрик не знал, что такое богатство.

***

Утро было вполне обычным, все спешили подготовиться к встрече, когда Эрик вошел в офис социальной помощи иммигрантам и увидел одну из секретарей, приветливо разговаривающую с молодой парой. На руках женщина держала мальчика, которому на вид было около трех лет.

— Мистер Леншерр! — Донна широко улыбнулась ему. — Это мистер и миссис Господинов — и маленький Райко. Скажи привет, Райко!

Ребенок улыбнулся. У него были густые черные волосы.

— Они только недавно приехали — не больше недели назад, и мы помогаем им с поиском жилья, — оба: мать и отец, вежливо кивнули ему. Они выглядели напуганными и измученными — в общем, как и все беженцы из Восточного блока. Эрик обычно чувствовал по отношению к ним такое желание оберегать, что его персонал старался вести все случаи самостоятельно, освобождая его от необходимости брать под свое крыло каждого отдельного человека.

Но не сегодня. Не сегодня.

Улыбка маленького мальчика…его угольно-черные волосы…

— Вы в надежных руках, — заставил себя сказать Эрик. — Донна, я хочу просмотреть документы перед встречей. Позаботься, чтобы меня не беспокоили следующий час, хорошо?

— Конечно, — Донна явно поняла, что что-то не так, но не стала задавать лишних вопросов. Она была умной женщиной.

Эрик зашел в свой кабинет, закрыл дверь и защелкнул замок.

Где ты был, где ты был?

Он сполз по двери на ковер, портфель все еще был зажат в его руке. Как чудовищно абсурдно он должно быть выглядел. Как что-то сломанное.

Еще много лет назад он понял, что лучше всего в такие моменты было перестать думать. Эрик сконцентрировал все внимание на своем теле. Он заставил себя замечать все складки на своей одежде, давление ремня на живот, урчание в желудке. Вдох, выдох, медленно и глубоко, обращая внимание на то, как раздуваются ноздри, как воздух движется в горле, как поднимается и опускается грудная клетка. В течение нескольких минут он был всего лишь телом, и в этом состоянии его тело могло успокоиться, а вместе с телом успокаивался его разум.

Когда он смог доверять себе настолько, чтобы снова начать думать, то почувствовал себя нелепо. Обычно у него не было панической атаки каждый раз, когда он видел маленького ребенка. Много семьй приходило в офис социальной помощи иммигрантам, и с годами Эрик достиг того, что мог легко разговаривать с ними, по крайней мере, несколько минут. Он мог пройти мимо детской площадки в парке, даже не задерживаясь. Плач из коляски утратил свою власть над ним, заставляя останавливаться, как это было годы назад.

Но сегодня… что-то в этом ребенке, несмотря на то, что это был мальчик, намного старше и круглолицый, с этими его темными волосами… сегодня время для Эрика повернулось вспять.

У Ани совсем не было волос. Они с Магдой всегда смеялись над этим…

Да, думай о Магде, это безопаснее, это легче, потому что она по крайней мере имела что-то вроде жизни…

…Магда проводила кончиками пальцев по крошечной лысой головке и говорила, что это унаследовано по его линии, а Эрик возражал. Он вспомнил, как склонялся над ними обоими, пока Магда кормила Аню грудью, вдыхая первобытные запахи молока и пота, то, как Аня смотрела на него снизу вверх…

Думай о Магде. Ты должен сейчас думать о Магде.

Но он не мог. Аня снова была в его мыслях, в его сердце, требуя его внимания.

Ей бы исполнилось одиннадцать в этом году. Одиннадцать! Эрик попытался представить ее в этом возрасте, но не смог. Он мог представить теоретическую одиннадцатилетнюю девочку — достающую ему до груди, шутящую и смеющуюся, требующую пластинки Битлз или новый обруч, но она была лишь вымыслом. Он не мог представить ее голос, ее лицо оставалось размытым. И он никогда не узнает, унаследовала Аня волосы Магды, или его собственные.

Аня была чистой страницей. Эрик никогда не узнает, что могло бы быть написано на ней, какую историю она бы выбрала для себя.

Он просидел на полу почти час. Не плакал, нет. Пытался сглотнуть комок в горле и думать о ком угодно, о чем угодно, кроме Ани.

Единственными людьми, которые могли претендовать на похожее место в его сердце, были Чарльз и Магда. Так что он представлял их лица, переходя от ощущения радости к боли, и обратно. Это были более привычные эмоции, более привычный для его сердца путь, лабиринт, который вел его все глубже и глубже внутрь себя, уводил дальше от воспоминаний, которые обезличивали его.

***

Чарльз был совсем не такой, как Магда.

Это была одна из многих причин, почему было так просто любить его. Эрик понял, что не смог бы не влюбиться в Чарльза — независимо от того, когда и как они бы встретились.

Но различия также были и благом. Тот факт, что Чарльз мужчина, пожалуй, был самым очевидным из них. Но тем не менее — самым незначительным.

В первую очередь, его привлекало терпение Чарльза — то, как спокойно он переносил все крики Эрика, как никогда не отвечал со злостью, всегда говорил то, что хотел сказать и ничего более. Мало кто обладает такой силой духа. Чарльз просто покорил его этим с самого первого дня.

Магда отвечала ему криком на крик, яростью на ярость. Они швыряли вещи по их маленькому дому, преследуя друг друга с криками и ругательствами. Став родителями они начали контролировать себя немного лучше, и тишина, глубокая и темная, заменяла собой прежние проклятия. Тем не менее, Эрику нравилось, что Магда была тем человеком, который мог потягаться с его собственным горячим характером, нравилось, что она всегда принимала вызов. И они каждый раз мирились после этого с равной страстью.