— Проклятье, да мы отхватили медика, который, похоже, чует вьетконговцев по запаху.

Дар от Бога, мог бы сказать Чарльз. Он всегда в это верил. Но его дар только что помог убить другого человека. Солдаты инстинктивно обстреливали склон именно в том месте, на которое Чарльз указал раньше. Иначе им бы понадобилось намного больше времени, чтобы определить, где находится снайпер.

Он помог убить снайпера, чтобы спасти другие жизни, Чарльз понимал это. Но он никогда не хотел помогать убить кого-либо.

Это было вне его понимания.

Когда они возвращались назад, больше не подвергшись нападениям, Каталина сказал почти сквозь зубы:

— Ты хорошо поработал там.

Чарльз не ответил. Все его внимание, оставшееся от наблюдения за пациентом, было поглощено размышлениями о том, что его дар может быть использован для убийства, и попытками понять, почему Бог допускает это.

Этим вечером он получил письмо от Эрика.

«Я гордился собой за то, что был так прямолинейно честен с тобой в моем письме. А затем я открыл твое и нашел там отчет об отмывании мертвых. Меня пугают мысли об этих убитых во Вьетнаме людях, о том, как легко ты можешь стать одним из них. И все же я рад, что ты ничего не скрываешь от меня. Даже этого.

Одну вещь я скрывал от тебя. Нет, не скрывал, скорее не делился ею с тобой раньше. Я помогал ликвидировать мертвых в Освенциме. Тела нужно было переносить из газовой камеры в крематорий. Я начал делать это в возрасте тринадцати лет. Мы работали молча, ужасно стыдясь… стыдясь того, что мы живы. Я бы хотел оказать тем людям ту же достойную услугу, которую ты оказываешь вашим павшим солдатам. Но все, что я мог, это складывать их в кучу, чтобы затем их сожгли, как мусор. Твоя работа продолжается. Но, я думаю, ты и так уже это понял.

Что касается меня, прежде чем ты спросишь — да, я пошел в храм, как прилежный еврейский мальчик. Это было слишком долго. Некоторые члены общины помогают организовать завтра марш протеста против войны, я пойду туда. Рейвен тоже хочет пойти, но один из нас должен остаться с Джин. Я пообещал ей, что в следующий раз она будет радикалом, а я родителем. Это важно — то, что мы продолжаем высказываться, продолжаем протестовать против этой бессмысленной войны.

Весна в самом расцвете. Ты бы видел сейчас свой сад. Даже я могу назвать его храмом. Джин решила, что лягушки более интересны, чем черепахи, так что я прикладываю рисунок одной из них вместе с рисунком меня. Может быть, у тебя получится понять разницу между ними, в отличие от меня. Она часто спрашивает, где «папины мысли», и утверждает, что раньше они всегда были рядом с ней. Конечно, я сказал ей, что ты думаешь о ней каждый день, каждый час.

Это то, как часто я думаю о тебе.

Я люблю тебя. Возвращайся домой, ко мне».

Чарльз сложил письмо и засунул его в карман рубашки, так что оно могло побыть всего в нескольких сантиметрах от его сердца до того момента, когда он сожжет его позже ночью. Затем он взглянул на рисунки, сделанные блестящим карандашом. Для него было очевидно, на каком из них был Эрик, а на каком лягушка, но, возможно, не все бы с ним согласились. Он повесил оба рисунка над своей койкой.

— Кто их нарисовал? — дружески спросил Муньоз. Его койка была рядом с койкой Чарльза.

— Моя дочь. Джин. Ей три.

— Уверен, она милашка. Не дает маме передохнуть.

— Мать Джин умерла, когда ей был всего год, — осторожно ответил Чарльз.

— О, черт. Очень жаль это слышать, — его искренность тронула Чарльза, навсегда превратив из Муньоза в Армандо, из товарища по оружию в друга. И хотя он представлял горе, которое Чарльз никогда не испытывал по отношению к незнакомой женщине, его намерения были чисты. — Кто заботится о ней, пока ты тут?

— Моя сестра Рейвен. И Эрик. Мой… лучший друг.

— Они женаты? — спросил Армандо. — Твоя сестра и твой друг.

Чарльз спрятал улыбку.

— Нет, хотя некоторые люди задаются вопросом, что происходит между ними.

— Время покажет, — сказав это, Армандо вернулся к своему важному занятию — раскуриванию сигареты.

После того, как настала ночь, он сжег письмо Эрика, а «The Mamas & the Papas» закончили петь по радио «California Dreamin’», Чарльз написал ответ на линованной бумаге из блокнота, расправив ее на собственных коленях. Он знал, как напугает Эрика его рассказ об атаке снайпера, но также он знал, что должен оставаться честным.

«Ты скажешь, что это не я убил снайпера, и я действительно не убивал. Но я сделал эту смерть более определенной или, как минимум, более быстрой. Ты скажешь, что я всего лишь защищал свою жизнь, и это правда. Но я не могу выкинуть это из головы, Эрик. Мой дар помог убить другого человека. Как это возможно? Я верил, что мне позволено видеть души других людей, чтобы помогать им, направлять их, давать им недостающее чувство понимания и сочувствия. Так как это могло произойти? Даже если бы я захотел, это должно быть невозможно. Даже для самозащиты… мой дар был дан мне не для использования в собственных целях, в этом я уверен. Может ли он быть просто… талантом, способностью, без определенной цели? Без морального предназначения? Я думаю об этом снова и снова, и это изматывает меня.

Помимо этого — если можно сказать, что есть что-то помимо этого — рядовой Уэйр, похоже, полностью поправится и даже не будет хромать. Он собирается вернуться к нам, как только восстановится. Я был рад узнать, что способен не терять голову под огнем. И, конечно, я благодарен за свою собственную жизнь так, как никогда раньше.

Спасибо, что рассказал мне об Освенциме. Я понимаю, почему ты никогда не говорил об этом. Должно быть, очень тяжело даже думать об этом, не то, что говорить. Но это помогло мне понять, что даже когда я нахожусь на другом конце света, мы все еще становимся ближе друг к другу. Я надеюсь, ты больше не испытываешь стыда за то, что выжил. Ты выжил, чтобы быть свидетелем. Те люди заслужили, чтобы правда стала известна.

Рисунки Джин висят над моей койкой. Ночью я смотрю вверх — на твое изображение. По крайней мере, на то, что я думаю, является твоим изображением. Было бы ужасно узнать, что я испытывал плотские чувства к лягушке. Передай Рейвен, чтобы она иногда писала мне, хорошо? Она терпеть не может писать письма, но она могла бы отправить открытку. Я молюсь за всех вас. Я скучаю по тебе постоянно и люблю тебя».

Он убедился, что заклеил конверт, и лег спать.

***

На следующий день патруль нашел тело снайпера — молодого парня, почти мальчика. На нем не было вьетконговской военной формы, и это вызвало предположения, что он мог быть скорее партизаном из местных, чем солдатом.

— Мы тут выворачиваемся наизнанку ради чертовых гуков, которые даже не ценят этого, — сказал Каталина, жуя свой табак.

Чарльз заставил себя всмотреться в это молодое, строгое лицо и осознать, что он сыграл роль в его смерти. И все же, он не мог представить, что мог поступить по-другому.

Во всяком случае, это была последняя вражеская активность за несколько недель. Патрулирования оставались напряженными, но небогатыми на события. И дни стали проходить для Чарльза с призрачной одинаковостью. Единственным признаком того, что время движется, была постоянно возрастающая летняя жара и дожди. Единственными знаками препинания в этом однообразном потоке были письма от Эрика.

«Проклятье, Чарльз! Я же просил тебя не делать глупостей! Да, это был героический поступок. И глупый. Я и не ожидал от тебя меньшей храбрости, но я боюсь за твою жизнь за нас обоих. Я с трудом выношу мысли о пулях, падающих по обе стороны твоего тела — того самого, которое я сжимал в объятиях. Весь день после твоего письма я носился по дому и срывался на всех, пока Рейвен наконец не налила мне виски и не усадила смотреть вместе с ней фильмы по телевизору. У меня до сих пор трясутся руки, я уверен, ты заметил это по моему почерку.

Но у меня нет права ругать тебя. На мирном митинге я… не смог остаться мирным. Некоторые из нас начали кидать разные предметы в полицию. Ничего по-настоящему опасного — просто куски мусора и всякий хлам. Но этого было достаточно, чтобы полиция обрушилась на нас всеми своими силами.