— Если это то, что нужно сделать, чтобы спасти тебя.

Чарльз почувствовал, что его сердце разрывается. Или это было сердце Эрика, его боль, которую он чувствовал, как свою собственную? Они стольким пожертвовали друг для друга. Эта жертва, по крайней мере, не была необходимой.

— Я не буду бежать.

— Что значит, ты не будешь?

— Я не лучше, чем те бесчисленные парни, которых уже послали в бой. Просто богаче. У меня больше возможностей сбежать. Если я воспользуюсь этим преимуществом, это будет… хуже, чем трусость.

— Принципы! — ярость Эрика разгорелась с новой силой. — Честь! Нравственность! Тебе никогда не приходило в голову, Чарльз, что нравственность заключается как раз в том, чтобы заботиться о своей собственной семье? Чтобы отказаться бросить людей, которые любят тебя и нуждаются в тебе?

— Конечно, приходило. Но я не собираюсь уклоняться от призыва, и ты это знаешь. Ты знал это еще до того, как спросил.

Эрик оперся о каминную полку.

— Да, я знал. Но, может, я надеялся, что ты проявишь здравый смысл, хотя бы раз в своей жизни.

Чарльз подумал, что им нужно сосредоточиться на позитивном. На том, что они знают, а не на том, чего они боятся.

— Как я уже сказал, нет гарантии, что я поеду во Вьетнам. После того, как я пройду обучение на медика, или что еще они решат сделать со мной, меня с легкостью могут отправить в… Бостон. Южную Каролину. Даже на Гавайи, если нам повезет.

— Когда ты будешь знать? — огонь окрасил лицо Эрика в теплые золотые оттенки, но нельзя было ошибиться в том, насколько измученным он выглядел. — Как скоро? Что будет сейчас?

— Видимо, я получу распределение во время или сразу после базового обучения, которое начнется через две недели.

— Две недели! — его нервы окончательно сдали, Чарльз взял его за руку.

— Эрик, прости, я понимаю, как это больно для тебя, но, пожалуйста, не мог бы ты перестать кричать?

Эрик моментально оказался рядом с ним, на коленях, сжимая руки Чарльза в своих.

— Прости меня. Ты же знаешь, что я кричу не на тебя, правда? Я кричу на… на весь этот чертов мир.

— Я знаю, — Чарльз сильнее сжал пальцы Эрика своими, наклонился вперед и поцеловал его щеку. — Я знаю.

Эрик положил голову Чарльзу на колени.

— Я никогда не хотел, чтобы ты узнал, что такое война.

— Я знаю это лучше, чем ты думаешь.

Он видел раны десятилетней давности, горящие в сердцах бывших солдат, слышал произнесенные шепотом исповеди о зверствах в Италии или на юге Тихого океана, которые потрясли его до глубины души. И сам Эрик преподал Чарльзу, наверное, самый главный урок о том, каким близким и сильным может быть зло. Даже сейчас подкатанный рукав водолазки показывал первые цифры его татуировки из Освенцима.

— Ты не знаешь, Чарльз. Это не коснулось тебя. Не покрыло тебя шрамами. Я не хочу, чтобы с тобой случилось нечто подобное тому, что случилось со мной.

— Этого может не произойти. Давай не будем оплакивать то, что еще не случилось.

Эрик кивнул, но его глаза оставались темными, привязанными к призракам его кошмарного прошлого. Большими пальцами он поглаживал бедра Чарльза нежными, успокаивающими движениями.

— Тебе очень страшно?

Чарльз задумался, подбирая наиболее честный ответ.

— Нет, но… я думаю, в основном, потому, что это еще не стало для меня реальностью. Реально то, что я должен оставить тебя и Джин.

— Не надо… — Эрик задохнулся и ему пришлось с усилием сглотнуть, прежде чем он продолжил. — Не надо говорить об этом сейчас. Как ты и сказал — это еще не случилось. Сегодня ты здесь. Со мной.

Они занимались любовью прямо там, одежда была разбросана по персидскому ковру, огонь окрашивал теплом их обнаженную кожу. Ни один из них не хотел отпускать другого даже на мгновение, так что они сплетались друг с другом руками, губами, языками. В очередной раз Чарльз удивлялся тому, как ярость Эрика может превращаться в нежность, как такое мистическое чувство как любовь может настолько красноречиво выражать себя через прикосновения. Как акт, который он с детства был научен воспринимать не просто как грех, а как извращение, был путем к такой общности, такому полному принятию и преданности другому человеку, какую Чарльз мог назвать только священной. Когда Эрик застонал в его плечо, содрогаясь в конвульсиях кульминации, Чарльз закрыл глаза, отказываясь думать о том времени, когда Эрик будет хоть немного дальше от него, чем прямо сейчас.

***

Следующим вечером Рейвен вернулась домой после отдыха в Люцерне. Эрик купал Джин наверху, и Чарльз решил воспользоваться моментом и поговорить со своей сестрой наедине, даже если это означало не дать ей шанса даже снять пальто и отставить в сторону лыжи.

— Они не могут так поступить, — она стояла очень неподвижно, не успевшие растаять снежинки пестрели на соболином меху. — Они не могут просто… вот так взять и послать тебя туда.

— Они посылают туда десятки тысяч других мужчин. Почему со мной должно быть как-то по-другому? Ты же знаешь, что я стал на учет после того, как отрекся от сана священника.

— Но все равно, — Рейвен оперлась руками о спинку ближайшего стула. Ее лицо — всегда такое поразительно изменчивое, как будто она была несколькими женщинами одновременно — сейчас выглядело таким девчачьим, каким Чарльз не видел его уже давно.

Они обожали друг друга с того самого дня, когда его родители привезли ее домой из приюта, и все же никогда не были по-настоящему близки. Набожность Чарльза служила разительным контрастом бунтарской натуре Рейвен. Пока он прислуживал в церкви, она таскала сигареты из сумочки их матери. Тем не менее, ее глаза светились гордостью в тот день, когда он был рукоположен в священники, а Чарльз был очень рад представлять ее прихожанам, когда она приезжала в очередном своем сногсшибательном наряде.

В первый год после того, как Чарльз покинул церковь, их отношения стали более близкими. Не будучи ханжой, она давно догадывалась о гомосексуальности своего брата, поняв это чуть ли не раньше, чем он сам. Она достаточно легко приняла их отношения с Эриком — редко говорила об этом, но никогда не осуждала. Более того, ей по-своему нравился Эрик. Во многом они были похожи — оба вспыльчивые, непочтительные и остроумные. Рейвен с удовольствием общалась с Эриком в те дни, когда он приходил, и проводила время с Чарльзом, когда его не было. Они с сестрой допоздна смотрели фильмы по телевизору и даже пару раз вместе делали попкорн. Чарльз думал, что им не хватает только пижам, и они снова будут как дети.

Затем Эрик переехал к нему, и Рейвен… не отдалилась, а скорее сделала шаг назад. У нее все еще была своя комната, и она хранила много вещей в особняке, но больше не проводила тут много времени. Иногда Чарльзу казалось, что она навещает их только для того, чтобы один вечер прогуляться с Эриком и подкрепить слухи, которые защищали их семью. Временная квартира в Верхнем Ист-Сайде была ее настоящим домом в те дни, а каждый месяц или два она совершала поездку во все более экзотические места: Рио, Гонолулу, Санторини. Каким-то образом она каждый раз умудрялась потратить на одежду столько денег, сколько Чарльз считал до этого невозможным. Время от времени он задавался вопросом, не превратилась ли его сестра в легкомысленную светскую львицу, мечтающую только летать по всему миру, едва касаясь земли…

… но каждый раз понимал, что это не так. Понимал по тому, как она светилась от радости, узнав, что он собирается удочерить Джин. Или по тому, какими глубокими были сейчас горе и страх в ее глазах.

Рейвен была его сестрой, и она любила его. Это все, что имело значение. И именно поэтому он мог попросить ее об этом.

— Пожалуйста, прежде чем Эрик спустится вниз, мне нужно обсудить с тобой кое-что, — быстро сказал Чарльз. — Конечно, с ним я тоже об этом говорил, и он согласен со мной, но его расстраивает эта тема.

— Мне тоже можно начинать расстраиваться? — огрызнулась она. — Господи, Чарльз… — он ненавидел, когда она произносила имя Господа всуе, но давно сдался, признав ее случай безнадежным, — … дай мне минуту перевести дыхание, ладно? Я все еще не могу поверить, что это действительно происходит.