— Вроде… вроде обучения, или Миротворцев, или…

Чарльз быстро поцеловал ладонь Эрика.

— Нет. I-А-О предоставляют поддержку военным, — он пытался говорить очень спокойно. — Они сказали, я больше всего подхожу, чтобы быть медиком.

Мгновение Эрик ничего не отвечал. Он просто стоял там, неподвижно, его руки стали холодными на коже Чарльза. Слова были напряженными, голос высоким, натянутым:

— Ты поедешь во Вьетнам.

— Нет гарантии, что меня распределят на военную службу, — хоть он и сказал это, они оба прекрасно знали шансы.

— Проклятье, — Эрик развернулся и вернулся в гостиную. Серый холодный свет из окна очерчивал его фигуру, пока он стоял там, глядя в никуда и быстро дыша.

Чарльз подумал, что сейчас они должны были бы утешать друг друга. Но Эрик пытался обрести самообладание ради Чарльза, так же, как и он сам пытался обрести его для Эрика. Странно, как любовь может удерживать двух человек в разных концах комнаты.

Джин прибежала обратно, ее рыжие кудри разлетались в стороны. Она хотела как можно быстрее показать ему свои успехи в рисовании. Чарльз позволил себе забыться, позволил дочери отвлечь его своими детскими делами. И к тому времени, когда Эрик присоединился к ним спустя несколько минут, они оба могли улыбаться ей.

***

Дискуссия возобновилась наверху, в библиотеке, после того, как Джин была уложена в постель.

Менора все еще стояла на каминной полке. Чарльз отстраненно подумал, что они оба не любили убирать украшения после праздников. Он получил неожиданное удовольствие от их празднования Хануки — более тайного по сравнению с ярким празднованием Рождества в гостиной внизу, более личного, и все же такого счастливого. Это был первый год, когда Джин понравились свечи и шоколадные монеты, и она даже слушала истории, которые рассказывал Эрик… По крайней мере, она слушала так, как можно было этого ожидать от любого трехлетнего ребенка. Хотя Чарльз растил ее в католической вере, он хотел, чтобы она понимала и уважала традиции Эрика. В свою очередь, Эрик сказал, что собирается быть честным с Джин по поводу отсутствия у него веры в Бога, когда она станет достаточно взрослой, чтобы спросить об этом. Но он был согласен позволить Чарльзу учить ее тому, во что он верит.

Эрик шутил, что они закончат тем, что объединят свои различия и вырастят глубоко набожного еврея. Это было всего пару недель назад. Теперь казалось, что с тех пор прошла тысяча лет.

— А тот факт, что ты отец и единственный родитель Джин, по крайней мере, как это и есть для всех остальных…

— Они дают отсрочку в этом случае только тогда, когда отсутствие родителя может создать «глубокие трудности», — Чарльз жестом указал на весь огромный особняк, в котором они жили. — Аргумент не для моего случая.

— Они не могли посчитать твои убеждения неискренними. Ты был священником! Что еще нужно сделать, чтобы убедить их? — продолжал Эрик, мечась по комнате, как зверь в клетке. Он был вне себя с того момента, как пришла повестка. Настолько сильно, что Чарльз решил, что Эрик лучше справится с плохими новостями, чем с неизвестностью. Очевидно, нет.

— Я убедил их, Эрик. Они поверили мне. Если бы это было не так, я был бы I-A. Но мои убеждения позволяют мне помогать солдатам, даже если я не один из них.

— И ты конечно же сказал им правду об этом, — Эрик кипел от гнева настолько, что мог ошпарить каждого, кто решиться приблизиться к нему. Даже Чарльза. — Безусловную, добродетельную правду.

Чарльз тяжело опустился на угол дивана. Целый день он сдерживал себя — физически, морально, эмоционально. Это было труднее, чем казалось.

— Ты знаешь, что я врал им. Я говорил ложь, которую должен был говорить. Более того, я в полной мере объяснил им мое неодобрение. Я надеялся, что этого будет достаточно. Но это оказалось не так.

Несколько мгновений они оба молчали. Что-то мелькнуло в глазах Эрика, что-то, что сделало его еще более разбитым. Чарльз понял что это еще до того, как Эрик сказал.

— Может быть, тебе следует открыть им всю правду.

— Я не могу.

— Они могут никому не рассказывать.

— Они расскажут. Ничто не заставляет их сохранять конфиденциальность. А ты знаешь, как Нью-Салем любит сплетни.

Иронично, что именно сплетни помогали хранить их секрет так долго. Сплетни и тот факт, что огромный дом на Греймалкин Лейн был изолирован своими обширными владениями.

Изоляция позволяла всем верить в историю, что Эрик Леншерр, друг семьи Ксавьер, арендовал домик для гостей, а не жил вместе с Чарльзом. В конце концов, другие такие друзья время от времени пользовались подобными схемами последние несколько десятилетий. Разве это не было естественным, что бывший священник, все еще преданный филантропии и благотворительности, предложил другому социальному работнику хороший дом по низкой цене?

Сплетни позаботились обо всем остальном. Чарльз собрал воедино различные, услышанные им в пол уха, сплетни и собственные догадки и понял, что в городе считают, что Эрик сходит с ума по Рейвен, а не по ее брату. Что же до его собственной роли в этой драме, то его считали слишком приверженным религиозным догматам, чтобы позволить сестре выйти замуж за еврея, как бы ему ни нравился этот мужчина. Его уход из церкви в свою очередь связывали с ее либерализацией после Второго Ватиканского собора, хотя этот процесс едва начался, когда он ушел. Сплетни не были очень скрупулезны в вопросах времени. Мог бы хоть кто-то быть настолько же благодарен слухам? Они вместе смеялись над всем этим, а то, что Эрик и Рейвен несколько раз попали в кадр, появившись в городе без Чарльза, только подлило масла в огонь.

Если бы Чарльз сказал призывной комиссии сегодня: «Я гомосексуалист. Эрик Леншерр живет со мной в качестве моего любовника.», то его могли бы не взять на службу. Но ценой стало бы разоблачение их совместной жизни.

И они скорее всего потеряли бы Джин.

На то, чтобы завершить процесс усыновления, ушел почти год, даже несмотря на то, что он был единственным законным опекуном Джин, и что у нее не было других родственников. Предубеждения против одинокого мужчины в качестве усыновителя и так были слишком велики. Если бы только судья узнал о них с Эриком, Джин бы точно забрали у них. Если правда откроется сейчас — большинство людей не будет делать различий между «гомосексуалист» и «растлитель малолетних». По их мнению, такие люди все поголовно сексуальные извращенцы и явно не подходят для того, чтобы растить маленькую девочку. Власти забирают детей даже у биологических родителей в таких случаях. Кроме того, их с Эриком могут обвинить в нарушении закона. Если их посадят в тюрьму за содомию, у них не останется шанса оставить Джин, ни единого.

— Нет, ты никогда не расскажешь, — сказал Эрик тихо. Он обнял себя, будто спасаясь от холода, хотя стоял близко к огню. — Ты можешь… оспорить это решение? Я уверен, это не окончательно — какие-то местные чинуши сидят за своими столами и взвешивают твою жизнь в своих руках…

— Я могу подать апелляцию в комиссию штата, но это будет включать проверку ФБР.

Эрик закрыл глаза. Проверка ФБР раскроет правду о них с большей вероятностью, чем сплетни призывной комиссии.

Чарльз подумал, что выбор между риском для жизни и потерей Джин разрывает его пополам. И все же ни для него, ни для Эрика не было вопросом то, каким будет этот выбор.

— Мы уедем, — сказал Эрик, поворачиваясь к Чарльзу. — Поедем в Канаду, как и остальные. Или в какую-нибудь другую страну, откуда тебя не экстрадируют. Черт, да мы можем присоединиться к Рейвен в Швейцарии.

— Пуститься в бега? Сбежать из страны с Джин?

— Почему нет? Мы можем сделать это. Выведем твои активы за границу, купим билеты на самолет, и через пару дней нас тут не будет. Нет необходимости возвращаться сюда.

— Ты бросишь офис социальной помощи иммигрантам? — это была часть предложения, которая удивила Чарльза больше всего.

Эрик колебался. Его преданность своей работе была такой сильной и глубокой, одной из руководящих сил в его жизни. Только возможность помочь другим людям, лишившимся дома из-за войны, позволила ему продолжить жить после тех утрат, которые он пережил. Но он распрямил плечи и сказал: