Слезоточивый газ — очаровательная вещь. Твои глаза напухают, горло горит, а сопли вытекают из носа так, будто кто-то открыл внутри вентиль. Уже прошло несколько дней, но Рейвен говорит, что я до сих пор выгляжу как смерть. Конечно, она преувеличивает.

Кстати, я не смог уговорить ее написать тебе. Возможно, она упирается, потому что напугана, но не хочет показывать тебе этого. И не знает, что еще сказать. Но она посылает тебе свою любовь через меня. И мы сделали фотографию, так что я отправлю ее тебе, как только ее напечатают.

Джин шлет тебе рисунок рыбы, поразительно понятный. Еще она говорит, что хранит свои мысли для тебя. Как будто их можно сохранить как цветы, которые она сушит в книгах. Честно говоря, я не понимаю, что происходит у нее в голове.

Что же касается твоего дара… На этом месте я остановился почти на час, думая, что написать. Каждый раз, когда моя ручка касалась бумаги, я снова задумывался о том, что собираюсь сказать. И я до сих пор не знаю, что тебе ответить. Все, что я могу сказать, это то, что верю — ты поступаешь правильно.

Когда я просыпаюсь, моя кровать слишком пуста. На работе я десяток раз поднимаю глаза, ожидая увидеть тебя. С наступлением ночи мое тело напрасно страдает по тебе. Я люблю тебя. Возвращайся домой, ко мне».

Их патрулирования становились более короткими. Солдатам дали больше свободы и разрешили ходить в соседний город. Это значило, что вскоре Чарльз начал расходовать пенициллин. Очень много пенициллина.

«Я никогда не думал, что проведу большую часть времени за границей, заботясь об одной единственной части мужского тела — уж точно не об этой части. На обучении нам говорили, что это одна из самых распространенных проблем, с которой приходится иметь дело медикам во всей армии. И так было фактически во всех военных образованиях всех времен. И все же, я должен был увидеть это своими глазами, чтобы поверить. Я прилетел на другой конец света главным образом для того, чтобы сражаться с гонореей».

Через некоторое время Чарльза освободили от обязанностей, чтобы отправить в медицинскую миссию по близлежащим деревням. Там он с парой других медиков и медсестер должен был делать несколько основных вещей: лечить глазные инфекции, раздавать лекарства от диареи и тому подобное. Однажды он даже помог принять роды, и тот ужас и удивление, с которыми тощий маленький мальчик впервые смотрел на мир, пронзили Чарльза, как стрела из чистого света. Люди хотели доверять ему, но в глубине их сознания всегда мелькали ужасные истории — ужасные воспоминания о том, что делали другие солдаты. Иногда эти солдаты были вьетконговцами, но слишком часто они были американцами и носили ту же форму, что и Чарльз.

Возвращаясь в свои бараки, Чарльз всматривался в каждое лицо и задавался вопросом, кто из них был способен на зверства, которые он видел в сознании тех людей. Он знал, что Армандо не смог бы сделать ничего подобного. Банд — смог бы, и делал. Видение инцидента, за который он получил свое прозвище «Рубило», мелькало в сознании Чарльза, как осколки битого стекла. Тот факт, что от природы Банд не был жестоким, делало все еще хуже. Но большинство людей вокруг, таких как Тони Каталина, были для Чарльза загадкой.

Он знал, что грех неизбежен. Но тщеславие, похоть, зависть — это естественные импульсы, большинство которых рождаются из здоровых потребностей и становятся доминирующими. Но стремление к жестокому обращению с другими людьми не было естественным.

Или было?

«Вот, держи, Чарльз — фотография трех людей, живущих в твоем доме и ждущих твоего возвращения. Джин настояла на том, чтобы надеть свое самое красивое платье для вечеринок, и мы с Рейвен тоже решили нарядиться. Так что выглядим мы так, будто в девять только вышли, хотя на самом деле наслаждались очередным семейным вечером дома. Даже Рейвен теперь стала домоседкой. Кто бы мог подумать?»

— Это твоя сестра? — спросил Армандо, когда Чарльз повесил фотографию.

Чарльз посмотрел на нее свежим взглядом. Рейвен стояла посредине между улыбающейся в камеру Джин и Эриком, выглядящим лихо в своем вечернем костюме. Белое платье подчеркивало каждый изгиб ее тела, а волосы были уложены в элегантный шиньон. Ее лицо выглядело таким женственным и обаятельным, что она вполне могла быть восходящей звездой кинематографа.

— Да. Почему ты произнес это… так?

— Эм, да просто. Просто так, — Армандо поспешно отвернулся к своей койке. — Симпатичная девушка.

— Армандо!

— Забудь, что я сказал!

«Stars & Stripes» сообщает, что война идет успешно. Я знаю достаточно, чтобы не верить в это, и все же тут так легко поддаться этим байкам ради самоуспокоения. Бои, в основном, проходят далеко отсюда. Мои медицинские обязанности не так уж сильно отличаются от обязанностей обычного доктора, хотя я надеюсь, что обычные доктора видят меньше венерических болезней. Жара давит беспощадно, впрочем, как и дожди. И все же то, что это считается значительной проблемой, уже говорит о многом. Пока что мне везет.

Везет настолько, что у меня остается время беспокоиться о тебе, Эрик. В своем последнем письме ты едва упомянул об этом, но ты уже третий раз пострадал во время протеста. Да, выражать свое мнение важно, но почему ты всегда должен быть в первых рядах, среди самых разгневанных протестующих? Ты скажешь, что это зеркальное отображение моего решения поехать сюда — мораль, честь, ответственность, и я понимаю все это. Но ты призвал меня к ответу за это, и я собираюсь сделать то же самое. Ты должен думать о Джин, и ты знаешь это. Что случится, если тебя арестуют или, не приведи Господь, депортируют? Я думаю, ты находишься в более реальной опасности, чем я. Сегодня ночью я смотрел на твою фотографию — пытался представить тебя с подбитым глазом. Я не смог. Я прошу тебя, пожалуйста, сдерживай себя — хотя бы достаточно для того, чтобы остаться целым и не попасть в тюрьму, хорошо?

Если бы я был там, я бы поцеловал твой синяк. Я бы прижал твою голову к своей груди. Я бы поднес чашку прохладной воды к твоим губам. Я бы спел тебе на ночь».

Обязанность мыть туалеты — одно из бесчисленных армейских развлечений. Отсутствие активных военных действий не принесло существенных улучшений в их примитивное устройство удобств. Туалеты представляли собой пристройки с ведрами, которые нужно было опорожнять.

— Не расплещи через край, или клянусь, я собственными руками засуну тебя в ведро, — бурчал Тони, пока они тащили одно из ведер наружу.

— Я стараюсь, — Чарльз пытался дышать сквозь зубы, чтобы не чувствовать запаха.

— Ну вот, опять. Ты снова ведешь себя так, будто я ничего не сказал. Ты хоть когда-нибудь злишься? Хоть иногда? Это не по-человечески, вести себя так.

Это было то, что иногда беспокоило и Эрика. С Эриком Чарльз, в конце концов, научился выражать свою злость — по меньшей мере, изредка, — но только спустя годы близости. Здесь же у этой его части не было голоса.

— Нужно нечто большее, чтобы заставить меня выйти из себя.

— И что же это? — Тони выглядел так, будто действительно хотел узнать. Но следующие его слова проникли намного глубже, чем Чарльз мог бы ожидать. — Ты как будто до сих пор притворяешься священником. Почему ты хочешь притворяться священником больше, чем быть им на самом деле?

Старая потеря эхом отозвалась внутри Чарльза, намного громче и глубже, чем когда-либо за долгое время. На одно мгновение он вспомнил, как стоял перед алтарем, чувствуя любовь своей паствы и осознавая свое предназначение с безупречной ясностью.

— Давай просто закончим с этим, — сказал Чарльз, и они продолжили тащить ведро.

«Я долго думал, Чарльз — целых три месяца, — так что ты, наверное, решил, что я никогда не заговорю об этом. Наверное, я так же много, как и ты, думал о том, что произошло в тот день со снайпером, что ты почувствовал, и к чему это привело.

Что поразило меня больше всего, так это осознание, как далеко я зашел в своей вере в твой дар. Ты говоришь, что это дар от Бога. Я не верю в Бога. Но я все же верю в то, чем он наделил тебя.