— В эту минуту они не стреляют, — рявкнул Банд. — Это значит, что у нас есть шанс продвинуться, и мы сделаем это.

Чарльз как мог устроил мертвое тело Тони, надеясь, что армия вскоре сможет за ним вернуться. У него осталась большая семья в Галфпорте — пять братьев и две сестры. По крайней мере, Чарльз мог бы написать им и рассказать, как отважно он погиб.

Затем он попытался привести себя в порядок, что было одной из тех немногих полезных вещей, которые он все еще мог сделать для раненых из своего отряда. Но, к своему ужасу, понял, что не может снять майку или носки, чтобы постирать. В этой жаре и влажности, плесень и грязь настолько плотно пропитали одежду, что она, казалось, срослась с его кожей.

Он глубоко вдохнул, подхватил Тернера под руку, и они начали движение.

Судя по всему, вьетконговцы спали, потому что их отряд шел полных два часа, прежде чем опять попасть под обстрел.

— Ищите укрытие! — крикнул Банд. Здесь, по крайней мере, были камни и утес, который мог прикрыть их спины. Чарльз отходил вместе со всеми, но некоторые отставали…

— Армандо! — крикнул он, когда тот упал на землю.

Его ранили в ногу, намного ниже колена, но теперь Армандо не мог идти. Он пытался доползти до укрытия, но слишком медленно. Пули вспарывали землю вокруг него. Следующее и более серьезное ранение было всего лишь вопросом времени.

Долг не требовал от Чарльза рисковать собственной жизнью ради другого. Но он не мешкал ни секунды.

Чарльз бросил медицинский рюкзак и побежал. Он мог чувствовать разумы тех, кто их атаковал — не более злобные и не более милосердные, чем любые другие на этой войне. Было странно ощущать такую связь с теми, кто мог его убить, но это то, что Господь позволил ему знать.

Он едва остановился, чтобы подхватить Армандо, моментально поднял его в вертикальное положение и насколько мог быстро повел обратно к укрытию. Пули свистели в воздухе так плотно, что Чарльз, казалось, мог чувствовать запах металла.

«Еще немного, почти на месте…»

Сначала он подумал, что ударился ногой о камень. Боль была острой, хотя и не слишком сильной, но колено Чарльза подогнулось, и они с Армандо повалились на землю. Грязь плескалась вокруг них, мешая подняться, а нога не слушалась. Сквозь разорванную штанину Чарльз увидел белый осколок и понял, что это его коленная чашечка — или то, что от нее осталось.

Следующая пуля ударила его прямо в живот. Это ощущалось так, словно из него разом вышибло весь воздух — не больше. Чарльз увидел струю крови, его тело дернулось назад, как марионетка.

А затем он почувствовал настоящую боль — она накатила на него, сквозь него, поглотила его целиком.

***

После этого все было размытым — иногда более ясным, иногда менее, но никогда полностью четким. Боль затуманивала его взгляд, окружала стеной его разум.

Он знал, что их с Армандо протащили оставшиеся несколько метров до укрытия. Знал, что кто-то перебирал его медицинский рюкзак в поисках медикаментов, чтобы помочь им, но там больше ничего не было. Дождь поливал их так же беспощадно, как и вражеский огонь.

Когда сознание Чарльза прояснилось достаточно для молитвы, он не молился о том, чтобы выжить. Он не молился даже за тех, кто остался. Он молился лишь о том, чтобы умереть. Чтобы он мог потерять сознание и хотя бы на пару мгновений избежать агонии…

…но этого так и не произошло.

Спустя какое-то время он услышал шум лопастей вертолета и увидел ужасное зарево напалма, вспыхнувшее в джунглях, оставшихся позади. Это было освобождение и проклятие — все в одном едином всполохе. Отряд был спасен, и с Армандо все будет хорошо.

А вот его собственный случай не был таким обнадеживающим.

Спустя один день в госпитале, когда операции закончились, а обезболивающие уже не лишали его сознания, Чарльз попросил ручку и бумагу. Его письма были слишком пространными и расплывчатыми, но это лучшее, на что он был способен.

«Ты хотел честности, всегда и во всем.

Я буду бороться за то, чтобы вернуться домой, к тебе. Я обещаю тебе это. Я буду бороться изо всех своих сил. Но если бы я увидел пациента с такими ранами, я бы знал, каковы шансы. Так что я не могу обманывать себя и не хочу обманывать тебя.

Мне очень жаль, любовь моя. Я обещал вернуться, а теперь все вот так. Ты никогда не должен был снова пройти через эту боль. Я должен был убежать в Канаду, убежать куда угодно, куда бы ты захотел — не ради спасения собственной шкуры, но ради спасения твоего сердца. Прости меня, если сможешь. Я знаю, насколько ты сильный. Я знаю, что ты все сможешь выдержать, и Джин будет в безопасности, потому что у нее всегда будешь ты.

Скажи Рейвен, что я желаю ей счастья. Расскажи Джин о той радости, которую она принесла мне и нам, как семье.

Не говори им, что я лежу здесь и слушаю, как взрослые мужчины плачут и зовут матерей, умирая. Что я вспоминаю всех тех, кто умер на моих глазах, и спрашиваю себя, где Бог. Что есть Бог. Я всегда знал о смерти, страданиях и несправедливости, но теперь они окружают меня. Не собственная судьба угнетает меня, а их, твоя, Джин, каждого ребенка, который останется сиротой, и весь тот невероятный масштаб бессмысленных страданий, которые вызывает эта война, и все войны, и так много других вещей, которым Господь позволяет произойти.

Почему сомнения одолели меня именно сейчас? Я так боюсь, Эрик… Прости меня за то, что говорю тебе это. Я знаю, это трудно слышать, но я должен сказать кому-то. Я должен молиться больше, чем когда-либо, а я не могу найти нужных слов.

Но я все еще знаю, что жизнь после смерти существует. Я найду Аню и буду рядом с ней. Мы будем ждать тебя вместе.

Я люблю тебя. Всегда. Всегда».

И даже сейчас ему нужно было выпросить конверт и удостовериться в том, что заклеил его, чтобы никто не смог прочитать его любовное прощание с другим мужчиной. Так глупо, бессмысленно и неправильно.

Письмо унесли, и Чарльз проводил его взглядом так, будто это Эрик уходил от него в последний раз. Затем он взял себя в руки и был благоразумно спокоен в течение следующего часа или около того, пока не началась лихорадка.

***

Проходили дни и недели. Беспамятство, о котором Чарльз молил во время последнего сражения, теперь окружало его, как тюрьма. Ни его тело, ни разум не принадлежали ему полностью. Плотный туман от боли, лихорадки и лекарств попеременно окутывал его. И этому круговороту, казалось, нет конца.

Во время одного наиболее отчетливого часа он понял, что у него, скорее всего, заражение крови и эндотоксический шок. Они проходили это на базовом обучении. Пока мог, он предусмотрительно написал Эрику, что с ним.

Потому что после он больше не мог писать — слабость не позволяла даже держать ручку. От Эрика пришло письмо, которое медсестра любезно прочла ему. Но так как Эрик знал, что письмо увидят посторонние люди, то лишь слабая тень его настоящего голоса осталась в нем. Один раз заходил Армандо, чтобы повидаться перед возвращением к их отряду, но в то время Чарльз был в такой агонии, что с трудом мог думать, не то что говорить. И Армандо мог лишь подержать его за руку, перед тем как уйти.

Ему сказали, что рана на ноге не слишком серьезная, хотя огромный кокон бинтов вокруг его колена говорил об обратном. Возможно, она просто выглядела лучше по сравнению со всем остальным.

Его мир сузился до границ отделения неотложной почечной терапии — единственного места, где делали диализ. Там было шесть кроватей, и ни один из других солдат, похоже, не был в лучшей, чем Чарльз, форме. Казалось, что мужчины вокруг него меняются очень часто, но вряд ли это было потому, что им становилось лучше.

В лихорадочном бреду он услышал, как медсестра сказала:

— Они должны отправить этого парня в США.

— Эй, они отправят его на Филиппины на выходных, если залив будет чистым.

— Но там не смогут сделать больше того, что мы можем тут.

По крайней мере, он не умрет во Вьетнаме.

Транспортировка была ужасной — почти настолько же, как снова быть подстреленным. Каждое движение кровати вызывало озноб, тошнотворные судороги и заставляло его раны снова пылать от боли. Ему вкололи столько морфина, что он погрузился в подобие транса, но сколько бы раз ни просыпался, его все еще везли, все еще причиняли ему боль.