Еще труднее — мог ли он принять то, что те, кого он любил так сильно, как Эрика и Рейвен, были людьми, а значит, могли ошибаться, могли разочаровать его, и все же верить в то, что они не сделают этого из своей доброты и любви к нему?

Если он любит их, то должен верить в них. Вера не приемлет меньшего.

Чарльз снова посмотрел на фото, глубоко вдохнул, приказал себе расслабиться и выдохнул. Затем он выпил еще немного воды и начал писать давно назревшее письмо отцу Джерому.

***

Патрулирования становились короче в последние месяцы, но теперь, когда активность вьетконговцев в их районе возобновилась, это изменилось. Первое патрулирование Чарльза после болезни длилось шесть дней. Ему снова пришлось привыкать спать сидя, опираясь на медицинский рюкзак и дерево, пока дождь барабанил по его шлему. Но это беспокоило его намного меньше, чем растущие признаки того, что американский опорный пункт в этой долине не останется без внимания слишком долго.

Люди в деревнях больше не встречались с ними взглядами. Между лианами появлялось все больше растяжек. И Чарльз начал чувствовать… что-то. Разумы — далекие, но близкие, и они становились все ближе.

Он держал это — и те теологические вопросы, которые это вновь подняло для него — в себе. Банд и без его подсказок мог сказать, что вьетконговцы готовятся к наступлению.

Когда он вошел в барак после быстрого перекуса и минутного душа, который показался ему роскошью, то обнаружил, что его ждет письмо от Эрика.

«Было бы легко сказать тебе, что я вышел из антивоенного движения, и не сказать, почему. Это было бы таким облегчением для тебя, если бы я закончил на этом. И все же… ладно, суди сам.

Я был на митинге протеста в парке «Вашингтон-сквер», где несколько мужчин сожгли свои призывные карты. Как и обычно, их освистали. Но в тот день люди, которые не могут смириться с протестом других, пошли дальше. Они начали скандировать «Сожгите лучше себя».

Это разозлило меня. Я подошел к зачинщику и спросил его, знает ли он, как пахнет горящая человеческая плоть. Он не знал. Тогда я показал свою татуировку и сообщил ему, что буду помнить этот запах всегда. Я сказал ему, что если он понятия не имеет, о чем говорит, то пусть лучше заткнется.

Странно, но никто не смог на это ничего ответить. Они разошлись.

Так что я стал героем на час. Это очень подходящая фраза. Это действительно длилось всего час. Позже наша группа планировала, что делать дальше, и один молодой человек — теперь я называю его мальчиком, хотя еще вчера он был мне ровней — начал разглагольствовать о солдатах, совершивших убийство. Я сказал ему, что много хороших людей ушло на войну против своей воли. Он должен был понимать это, учитывая, как много людей из его школы и родного города тоже должно быть ушли. Но это ничего для него не значило. Он настаивал, что любое «взаимодействие» с армией — это пособничество империализму. Что каждый солдат во Вьетнаме одинаково ответственен за все зверства, совершенные там. Я сказал ему, что мой «лучший друг» во Вьетнаме, и он ответил, что в таком случае мой лучший друг или трус, или убийца.

Лучшее, что я могу сказать о тех минутах, которые за этим последовали, это то, что меня не арестовали. И что хотя мои костяшки все в ушибах и кровоподтеках, я не сломал руки о его лицо.

Теперь я нежеланный гость. Конечно, протесты против войны во Вьетнаме состоят не только из той группы, частью которой были мы с Рейвен. Есть другие пути, чтобы высказать свое мнение, но я почувствовал себя странно неуверенным. Моя злость на твою судьбу не может найти выхода, я ничего не могу с этим поделать. Я мечусь по дому. Джин говорит, что мои «мысли все в дыму», что звучит очень точно. Рейвен иногда удается успокоить меня, утешая вином и разговорами, но этого никогда не хватает надолго.

Это письмо — то, на что я трачу свою энергию, по крайней мере, сегодня. Прости за отсутствие обещанных фантазий. Прямо сейчас я не способен создать сексуальный сценарий, достойный тебя. Но дай мне время. Ты всегда вдохновляешь меня — таким способом и многими другими. Я люблю тебя, Чарльз. Возвращайся домой, ко мне».

Чарльз промучился всю ночь, пытаясь составить ответ. К этому времени он не писал Эрику почти две недели и многое хотел сказать по поводу его ссоры во время протеста, но проблема была в том, что этого было недостаточно.

Честность направляла его все время их расставания. Но быть честным сейчас значило рассказать Эрику о своих сомнениях и подозрениях на счет чувств Рейвен.

Но как он мог написать об этих вещах так, чтобы это не прозвучало как обвинение?

Или — еще хуже — чтобы не подтолкнуть Эрика к осознанию того, что Чарльз чувствовал как неосознанную связь между ним и Рейвен. Чтобы не разворошить то, что до этого оставалось скрытым… «утешая вином и разговорами»…

«Вера», — напомнил себе Чарльз. Если он скажет Эрику правду, все будет хорошо. Он достаточно верит в Эрика, чтобы быть в этом уверенным.

И все же, нужные слова ускользали от него. В конце концов, он решил продлить эту ложь еще на несколько дней. Чарльз решил, что напишет Эрику, когда вернется со следующего патрулирования.

***

На второй день дождь начался с самого утра. Чарльз накинул тяжелое пончо и продолжил двигаться, надеясь, что их отряд доберется до вершины горы до темноты. Лучше спать, когда вода течет от тебя. Грязь хлюпала под его ботинками, а солдаты по очереди сыпали проклятьями, потому что их сигареты отсырели.

В последние светлые часы — насколько позволяло серое небо — Банд сказал:

— Начинайте подыскивать хорошее расположение.

Новые солдаты вздохнули с облегчением, обрадованные тем, что день ходьбы закончился. Ветераны, в число которых теперь входил и Чарльз, знали, что впереди их ждет сырая ночь.

И все же, кто-то был в очень хорошем настроении. Кто-то чувствовал не просто облегчение. Почти ликование.

И этих людей было несколько.

И еще был страх — неизбежный страх войны и лихорадочное возбуждение, которое предшествует готовности убивать…

Чарльз всмотрелся в окружающие их джунгли. Дождь хлестал по деревьям, сумерки сгущались, и он ничего не мог разглядеть. Это была сложная местность для схватки, но она идеально подходила для того, чтобы спрятаться.

— Капитан Банд? — позвал он.

Как только имя сорвалось с его губ, воздух взорвался звуками стрельбы.

— Сукин сын! — крикнул Армандо. Солдаты вокруг Чарльза упали на землю и схватили свои винтовки. Он как мог спрятался за небольшим возвышением и стал готовить медикаменты. Сегодня ночью у них будут пострадавшие.

Много пострадавших.

Потому что дар Чарльза сказал ему то, что остальная часть его отряда скоро поймет — они были окружены.

========== Глава 3 ==========

Несмотря на четкую церковную доктрину, Чарльз никогда, даже будучи священником, не был полностью уверен в существовании ада. Он не сомневался, что грехи должны быть наказаны, но какой цели служит наказание без возможности искупления? Если ад только карает, то его цель лишена добродетели. А если у ада нет добродетели, то как он может быть справедливым наказанием для кого бы то ни было? Его существование в таком случае — еще больший грех, чем те, за которые он должен карать.

Вместо этого Чарльз считал, что после смерти человек чувствует все то, что заставлял чувствовать других людей при жизни. Он познаёт всю любовь своей семьи и друзей, но также и боль, которую причинил людям, в полной мере переживая их страдания. Даже в худших жизнях есть радость, и даже в лучших — печаль. Но все же те, кто испытывал благодать, кто был добр и помогал другим, получают более счастливое посмертие. И он мог представить лучшие варианты для Адольфа Гитлера, чем познавать ужас собственных концентрационных лагерей и газовых камер шесть миллионов раз.

Сейчас же Чарльз был уверен, что ад воплотился на земле, и что он находится именно в нем.

Крик пронзил воздух сквозь шум стрельбы, и Чарльз пополз в сторону звука. Они были в осаде уже шесть дней. На данный момент у них было трое убитых и пятеро раненых. Боеприпасов почти не осталось, еда закончилась прошлой ночью. Все это время дождь лил, не прекращаясь ни на минуту.