Поправив свой медицинский рюкзак, Чарльз повторил:

— Illegitimis non carborundum est.

— И это действительно переводится как… — Тони ухмылялся, как и большинство остальных солдат.

— Более-менее: «Не иди на поводу у ублюдков».

Все засмеялись, а Армандо даже хлопнул в ладоши.

— Кто же знал, что они говорили такое на латыни? В те времена?

— Вообще-то, это выражение придумали во время Второй мировой войны британские солдаты, изучавшие латынь в школе, — сказал Чарльз. — Но я думаю, что это чувство универсально для всех солдат — где угодно, когда угодно.

Пот, казалось, приклеил его рюкзак к рубашке, которая, в свою очередь, прилепилась к телу. Он намочил платок прохладной водой и повязал его вокруг головы, чтобы облегчить парниковый эффект шлема, но это уже давно не помогало. Теперь он просто сдерживал часть пота, не давая ему стекать вниз по лицу. Армейское предписание, требующее носить носки под ботинками, сейчас выглядело как садистская пытка. Жара окружала его, душила его. Воздух был настолько влажным, что казалось, будто они идут сквозь сауну. Мягкий неясный свет пробивался сквозь толстую листву над их головами.

— Так ты знаешь латынь, — Армандо загнул один палец. — Французский, потому что ты был единственным, кто смог заговорить с той горячей штучкой в деревне…

— Мы обсуждали артрит ее матери! — но, похоже, никто не поверил его протестам.

— …что еще?

— Немецкий, итальянский, испанский и португальский. Ну, немного португальский, — Чарльз мог также достаточно хорошо изъясняться на голландском, но решил это не упоминать.

— Ты знаешь столько языков и до сих пор не додумался, как попросить у армии США повышения ни на одном из них! — засмеялся Тони.

— Плюс священник и наполовину доктор, — Армандо протянул руку. — Дай-ка мне свой шлем.

Чарльз с легкостью передал его. Банд как раз позволил им сделать перерыв, хотя они шли не больше трех часов. Длительный мир превратил их патрулирования в не более чем лесные походы.

Несколько секунд Армандо орудовал ручкой, затем протянул шлем обратно.

— Самое время тебе тоже написать что-то на нем.

Он посмотрел вниз на то, что теперь было написано на его шлеме — огромными черными буквами. «Профессор Икс».

— Сойдет, — рассмеялся Чарльз.

Внезапно Банд поднял вверх руку. Все уставились на него, медленно возвращаясь к бдительности. Чарльз ощутил пульсацию напряжения вокруг них и посмотрел вниз, чтобы увидеть то, что увидел Банд — растяжку. Ловушку. Она почти не отличалась от бесчисленных лиан, обвивающих стволы деревьев и камни вокруг них. Если бы Банд не заметил ее, или если бы они сделали перерыв на пару минут позже, кто-то бы активировал ее, и их бы разнесло на куски.

— Не думаю, что она новая, — сказал Тони.

— Мы проходили тут как минимум раз в неделю за последние три месяца, — ответил рядовой Джефферсон. — Не может быть, чтобы мы пропускали ее каждый раз.

Чарльз знал, как и всегда, что в этот момент за ними никто не следил. Но также он знал, что те дни, когда это было так, подходят к концу. Скоро война вернется к ним.

***

Хотя остаток патрулирования прошел в напряженном ожидании, а солдаты подпрыгивали буквально от каждого треска ветки, они больше ничего и никого не нашли. Армандо вырвало, и Банд насмехался над ним, называя трусом. Но когда они вернулись в лагерь на следующий вечер, стало ясно, что Армандо на самом деле болен. Это вряд ли было что-то более серьезное, чем вирус, но нужно было поддерживать его водный баланс. Замотавшись со всем этим, Чарльз только спустя час заметил письмо, лежащее на его койке.

Когда Армандо выпил пакетик растворенного в воде регидратанта, Чарльз поспешно схватил письмо от Эрика. Конверт был непривычно тонким, внутри был только один листок бумаги, и тот был исписан не до конца. И все же Чарльз улыбался, читая его.

«Это не совсем письмо — настоящее я отправлю чуть позже, — но я хотел дать тебе знать, что твое последнее и самое страстное послание было получено. Ты использовал очень правильные слова, и твои инструкции были выполнены с большим энтузиазмом! Сегодня я не могу перестать улыбаться. Как будто ты провел ночь в моей постели… ну, ладно, не настолько хорошо. Но на втором месте после этого.

Ты не перестаешь удивлять и восхищать меня. И я надеюсь вскоре написать тебе похожее письмо.

Не могу дождаться, когда снова займусь с тобой любовью по-настоящему. Возвращайся домой, ко мне».

Чарльз быстро сложил письмо, затем обнаружил под ним другую его часть. Это была открытка из Кони-Айленда — ярко-красные американские горки на фоне бледно-голубого неба. Когда он перевернул ее, то усмехнулся, узнав неразборчивый почерк Рейвен.

«Прости, что мне понадобилось столько времени, чтобы написать. Ты знаешь, что я не люблю этого. Эрик привез нас с Джин сюда, и мы все втроем катались на колесе обозрения… Я решила, ты должен знать. Я думаю о тебе каждый день, правда. Мы оба стараемся всегда держать тебя в своих мыслях, несмотря ни на что. Пожалуйста, возвращайся домой в целости и поскорее».

Чарльз прочитал текст, затем перечитал его еще раз. Это было не хуже, чем любое другое нечастое письмо или открытка от Рейвен за все прошедшие года. На самом деле, это было даже более многословным. И все же, кое-что в нем показалось ему… необычным.

Нервным.

Почти извиняющимся.

За что Рейвен было извиняться?

Чарльз прочитал сообщение еще раз, рисуя в воображении картину: Эрик и Рейвен на колесе обозрения, бок о бок поднимаются вверх, к небесам, Джин — маленькая точка между ними. Он представлял это, глядя на фотографию над своей кроватью.

Каждый раз, когда он смотрел на фотографию, то всматривался только в дорогие сердцу улыбающиеся лица. Теперь же он обратил внимание на их тела. На то, как Рейвен слегка прислонилась к плечу Эрика, как его рука обвивала ее талию. Если убрать с фотографии Джин, кто угодно сказал бы, что это фотография привлекательной влюбленной пары.

«Мы оба стараемся всегда держать тебя в своих мыслях, несмотря ни на что».

Несмотря ни на что. Несмотря на что?

Это невозможно. Эрик не смог бы написать то письмо, которое Чарльз только что прочитал, или любое другое, если бы он был — Чарльз споткнулся об эту мысль — неверен ему.

И все же, в его письмах Рейвен упоминалась все чаще и чаще, с большей теплотой — она готовила ужины, смотрела вместе с ним фильмы. Эрик понимал ее намного лучше, чем раньше, ведь они вместе воспитывали ребенка. И теперь Чарльз понял без всяких сомнений, что идея о них, как о паре, как о любовниках, уже посещала мысли Рейвен.

Она не хотела этого. Она ненавидела себя за это. Каждая строчка в открытке говорила Чарльзу об этом. Но это было так.

Возможно, Эрик понятия не имел об этом… пока что.

Но Чарльз должен был служить во Вьетнаме еще шесть месяцев. Единственное физическое удовольствие, которое он мог дать Эрику, было в виде писем. Тем временем, Эрик будет продолжать ужинать, смеяться, быть родителем и жить с Рейвен. Чарльз был равнодушен к женскому телу, но он знал, что Эрик не был. А Рейвен великолепна по любым меркам. И они были так похожи, на самом деле намного более похожи, чем Эрик и Чарльз когда-либо. Жители Нью-Салема видели эту возможность, даже Армандо почувствовал ее.

Он так хотел верить, что это невозможно. Но слова, сказанные призывной комиссии, настигли его: «Грех неизбежен. Это часть человеческого существования». Его сестра и его любовник, в конце концов, были всего лишь людьми — одинокими, изолированными, жаждущими любви, тепла и секса…

Разум Чарльза все еще протестовал: «Эрик не мог бы. Он не мог бы.»

Он никогда не обманывал, нет. Он никогда не проявлял даже эмоциональной симпатии к Рейвен. И все же, они с Чарльзом полюбили друг друга против их обоюдного желания, пытаясь отрицать это почти до того момента, когда впервые поцеловались. Месяцы совместной работы и дружбы породили эту любовь. И они не смогли бы остановить это, потому что, видит Бог, они пытались.