— Миронов! — шепчет Лийна.

— Какой Миронов? — Я сразу не поняла.

— Ми-ро-нов, — по слогам повторяет Лийна.

Прижимаю Лийнин локоть к своему боку.

— Ну и что?

— Я боюсь, — бормочет Лийна и не сводит взгляда с выступающего.

— Какое тебе сейчас до него дело?

— Есть.

И тут все приходит в движение. Звуки похоронной музыки, заглушаемые шумом моторов, начинают вибрировать. Грузовики страгиваются с места. Красные гробы плывут над людскими головами к центру города.

— Антон, брат, — вздыхает Лийна, вытирая уголки глаз, — насколько бы все было яснее и легче с тобой.

Мой Антон, повторяю я в мыслях, насколько с тобой мне было бы все яснее и легче.

Замечаю Миронова, который, оглядываясь, ищет кого-то в толпе.

Окоченевшие от долгого стояния и холода ноги скользят по булыжнику. Опираюсь на Лийну, взгляд у нее отсутствующий, и она легко позволяет вести себя вперед.

— Миронов вроде кого-то ищет, — говорю я Лийне, так как все время не упускаю из виду зеленую фуражку.

— Уйдем! — в замешательстве шепчет Лийна.

Прибавляем шагу. Перебираемся на тротуар, некоторое время идем наравне с последним грузовиком, на котором стоит двенадцатый гроб, затем сворачиваем в неожиданно пустынный и ветреный проулок. Вдоль берега реки доходим до моста. Над серой водой словно поднимается пар. Отсюда уже недалеко и до Лийниной тетки, в доме которой мы остановились.

Добрая старушка разогрела для нас чайник; достав из чулана банку с вареньем и видя, что настроения разговаривать у нас нет, она не стала докучать нам расспросами.

Лийна забирается в задней комнате с ногами на диван, прикрывает ноги подушкой, на которой вышиты колокольчики, и зовет меня к себе.

— Тетя! — кричит она в кухню. — Нет ли у тебя вина, мы страшно продрогли!

Тетя приходит с бутылкой и рюмками, разглаживает заскорузлыми пальцами скатерть на столе и понимающе улыбается нам. Затем исчезает на кухне, закрывает за собой дверь и начинает громыхать посудой.

— Наливай! — приказывает с дивана Лийна.

Она одним залпом осушает рюмку, делает глубокий вдох и повторяет:

— Наливай! Боевая старуха эта тетка моя! — говорит Лийна, побалтывая между пальцами пустой рюмкой.

— Человек! Держит дома вино.

— Что тебя еще связывает с Мироновым?

Лийна оглядывает меня затуманенными глазами.

— Боюсь, что твоему разуму этого не постичь.

Еще раз наполняю протянутую мне рюмку.

— Ах, все равно, думай что хочешь. Из меня получилось… Знаешь, мерзкое слово, язык не поворачивается, чтобы сказать! Миронов забрался сегодня на трибуну, потому что знал: я приеду сюда. А вообще-то он причалил к таллинской гавани, бросил там якорь. И вовсе не затем, что его пленили чары старого ганзейского города.

— Чушь несешь!

— Все мы становимся жертвами своего простодушия… — продолжает Лийна.

Словно против воли, она протягивает мне свою рюмку.

— Какая прелесть пропустить глоток! Душа высвобождается, будто ореховое ядро из скорлупы, по телу расходится тепло, и ты можешь говорить обо всем с таким же спокойствием, как говорят сегодня о какой-нибудь Пунической войне. Добрая рюмочка, знаешь ли, даже лучше, чем переспать с мужиком.

— Эта история с Василием совсем выбила тебя из колеи.

— Оно конечно…

Невольно бросаю взгляд на улицу, смотрю сквозь занавеску с вывязанными розами.

Лийна замечает и вдруг начинает смеяться:

— Маленький, тихий Пярну… Здесь господствует ясный и возвышенный революционный восторг. Торжественно слушали речи собравшиеся на митинг люди, с искренним благоговением провожали они взглядами красные гробы.

— И Антона тоже, — добавляю я.

— И брата Антона — тоже, — кивает Лийна и продолжает: — Просто стыдно говорить о чем-то мелочном в этот траурный день. Если бы Антон был жив, он сейчас остался бы непреклонным. Кажется, что мужчинам вообще проще, женщины легки на страдание и жалость. Копаются, что ли, больше в себе, надрывают душу.

— Антон погиб молодым. Годы прибавляют сомнения.

— Да.

— Лийна, а Миронов?

— Миронов, Миронов… — грустно тянет Лийна и ударяет кулаком по вышитым на подушке колокольчикам. — Предложил свою помощь.

— В чем?

— Не будь наивной. Достаточно пяти минут, чтобы оценить женские достоинства… Миронов дал мне неделю на размышление… Я стала убеждать себя, что он не такой уж неприятный, что он довольно мужественный человек и все такое…

— А дальше?

— Что дальше! Порядочный человек, насколько ему подобный способен на это.

— Глупое понятие: порядочный человек.

— Все-таки. В меру заботлив, уважителен. Неизменчивая привязанность тоже что-нибудь да значит.

— И ты смирилась…

Лийна смеется.

— Что я могу сказать, я даже не видела Василия.

— Ну, знаешь ли… — Лийнины руки никак не могут выбрать себе положения. — Хватит. Наконец и я хочу жить спокойно. Хотя бы так, как живешь с Кристьяном ты.

Ехидная параллель.

— За человеком, который и тебя защищает, и сам твердо стоит на земле. Временами кажется, что вся беда и вовсе во мне — беспокойная, вырываюсь из общего течения бог знает куда. Надо верить тем, о которых сказано, что они достойны доверия, верить в то, что, по словам, достойно веры. Свою личность необходимо оставить в стороне. Из Миронова, наверно, со временем получится хороший муж. Любовь, нелюбовь — просто химеры нашего воображения. Homo sapiens является рабом самого себя. Если думает, что кого ненавидит, — то и дрожит от негодования. Может, я просто вбила себе в голову, что люблю Василия. Подобно тому как почему-то считается, что короткие пальцы у человека — это некрасиво, мало того — будто бы даже выражают дурные наклонности.

— Ты пьяна, Лийна.

— О нет, с помощью новых представлений удается освободиться от старых. Наливай!

Поднимаю бутылку на свет и выливаю остаток в Лийнину рюмку.

— Ты железной метлой выметаешь из себя человека, — говорю ей.

— Это еще вопрос, где больше человека — в прежней или нынешней Лийне.

— Говоришь о себе в третьем лице, словно нет уже ни прежней, ни настоящей.

— Может, они обе уже давно умерли.

Лийна протягивает ноги, перелезает из угла на середину дивана, поправляет подушку, растягивается и закрывает глаза.

— Душа как-то отдыхает, — говорит она через некоторое время дрожащим голосом.

Пальцы запутываются в бахроме скатерти. И сразу же бахрома расходится на отдельные нити.

Гляжу на безлюдную улицу. За голыми тополями мерцают огни городского центра. Лийна сдавленно всхлипывает.

— Послушай, пропащий ты человек, если тебе не спится, может, сходим на могилу Антона? Поезд наш отправляется рано утром, в кои-то веки мы еще попадем в Пярну…

Лийна со вздохом поднимается и на ощупь бредет к вешалке. Засунув одну руку в рукав пальто, бормочет:

— Я и не знала, что Антон для тебя так много значил.

— Больше, чем ты можешь себе представить.

— Хотелось бы услышать об этом, — оживляется Лийна. Дремотное состояние от вина у нее вроде бы немного прошло.

На улице Лийна с шумом хватает сырой холодный воздух, будто хочет моментально отрезветь. Вышагиваю впереди нее по направлению к мосту. Ледяное дыхание реки заползает за ворот, пробирается в рукава до самых локтей. Поднимаю мохнатый воротник пальто и запихиваю руки в хлопчатобумажных перчатках в рукава. На мосту Лийна догоняет меня и пытается идти со мной в ногу.

— Что у тебя с Антоном было? — слышу у самого уха ее негромкий голос.

— Я любила его.

Туманная морось глушит мои робкие слова. Поймав Лийнин медленный кивок, я убеждаюсь, что она расслышала.

— Или ты, Лийна, не помнишь? «На эту ночь мне нужна вон та роскошная барышня», — сказал Антон, указывая на меня пальцем. Я сидела рядом с тобой, и было это как раз вечером, накануне Мая.

— Да-аа? Прямо так нахально и сказал?

— Иногда ему нравилось выставить себя этаким неотесанным посадским парнем. Перед Маем, во время уличных облав, такой маскарад был в самый раз — под ручку с девчонкой, молодые влюбленные. Наверняка избавит от арестантской. Ты сама попросила меня: иди погуляй с ним. Не знаю даже, что меня подгоняло — любопытство или жажда приключения? Иногда бывает так: думаешь пойти на минутку, а уходишь на всю жизнь.