— На всю жизнь! — резко смеется Лийна.

Мимо нас проносится грузовик с зажженными фарами и обдает ноги грязью.

— Болван! — ворчит Лийна и топает ногами, чтобы стряхнуть грязь.

— А дальше что? — допытывается рассеянно Лийна, больше из приличия. Ей было достаточно, что она услышала слово «любила». Детали остались в далеком прошлом и, видимо, интереса не представляют.

— Говорить об этом на улице как-то неловко, — отнекиваюсь я.

— Ладно, потом доскажешь, — поспешно соглашается Лийна.

В парке, рядом с площадью Победы, между деревьями мерцает звезда, сюда мы и направляемся. Ступив на сыроватую дорожку, невольно замедляем шаг. Освещенная изнутри звезда отбрасывает слабый красноватый свет на траурные ленты. Блестит пленка сырости, покрывшая вощеные лепестки искусственных цветов.

Почему-то вдруг никак не настроюсь на торжественный лад, не могу благоговейно стоять. Замечаю кончик ленты, затоптанной в грязь, на одном из венков оголились три проволочки — бумажные розы с них свалились. Никого тут больше нет. Когда человека хоронят во второй раз, у близких уже недостает слез, чтобы окропить могилу.

И все же за спиной приближаются шаги. Или душа у кого-то не находит покоя? Охватила печаль, и пришел он в промозглый вечер, чтобы постоять у этого надгробного холмика.

Тяжелые и медленные шаги. Вроде бы мужчина.

Лийна вздрагивает и оглядывается.

— Я искал вас, — слышу я русские слова.

Оборачиваюсь и вижу Миронова.

Лийна пожимает плечами и собирается безропотно уйти с ним.

— Ах, да, — говорит она равнодушно, — вы, кажется, незнакомы.

Миронов приглядывается ко мне. Затем в одно мгновение пожимает мои пальцы и заканчивает церемонию знакомства коротким кивком. После того как мы представились друг другу, наступает неловкая тишина. Я как- то робею перед взглядом Миронова. Во взгляде его темных глаз настойчиво буравит жадное любопытство: кто эта женщина, что стоит перед ним?

Отвратительное ощущение неуверенности!.. Спрашиваю с безразличной вежливостью:

— Где вы остановились, товарищ Миронов?

— Тут, в гостинице, — отвечает он и указывает большим пальцем через плечо в сторону площади.

— Впервые в Пярну?

— Да, — отвечает Миронов, почти не шевеля губами.

— Пойдем, — произносит Лийна. Ловлю ее пустой взгляд, он словно говорит: забудь и Василия, и Миронова, все, что ты знаешь обо мне, — забудь. Будто отсюда, с этой вязкой дорожки ночного парка, от этого затоптанного в грязь кончика ленты начинается ее новая жизнь.

— Я останусь, — говорю я грубовато, с вызовом, надеясь встряхнуть Лийну.

Она смотрит сквозь меня, словно сквозь окутавший ветви туман, который на самом деле есть не что иное, как просто насыщенный влагой воздух.

Стою вполоборота к освещенной звезде и поглядываю вслед Лийне и Миронову. Фонарь на краю площади еще долго протягивает ко мне их длинные, пошатывающиеся тени.

Исчезли.

Среди тысяч втоптанных в дорожку следов отпечатки их подошв сразу же затерялись.

Стараюсь сосредоточиться на мысли об Антоне, представить его образ, отложившийся в воспоминаниях, выхваченный из лавины лиц, прошедших перед глазами за жизнь.

Неожиданно все мешавшие мне до сих пор рты, глаза, вислые носы, заросшие подбородки, плешивые головы, толстые стекла очков, конопатины, скуластые щеки и ощетинившиеся брови — все это рассеивается, и передо мной стоит он один, до странности молодой..

Остался бы еще хоть на мгновение!

Еще на секунду!

Лицо Кристьяна все пыталось заслонить Антона, а временами я видела даже кого-то еще, у которого был лоб Кристьяна, а щеки, подбородок и шея — Антона. Не осталось даже его фотографии. В Ленинграде мы провели с ним вместе половину нашего последнего дня, тогда я попросила у него фотокарточку — он рассердился. Все подтрунивал, что напишет на уголке: «На вечную память» — эту сентиментальность кисейных барышень; неужто, мол, я и впрямь думаю, что он отправляется на смерть!

Все мы верим в свое бессмертие. И уж, по крайней мере, в двадцать шесть лет никто не предполагает, что конец может оказаться так близко.

Поднимаю измазанный кончик ленты и вешаю его на еловую ветку.

Вот если бы сейчас меня увидел Кристьян! Одна, ночью, на могиле Антона. Когда вчера вечером Лийна пришла и позвала с собой, Кристьян отговаривал. Не надо ехать. А утром я оставила ему записку, что уехала на день в Пярну.

Ага! Значит, и в тебе скрывается наседка, которая дрожит перед мужем!

Куда только спрятать от себя глаза?

Плохо скрытая досада, молчаливость, самозатворничество. Ну и пусть!

Не стоит оно того, чтобы думать об этом на могиле Антона.

Наше странное знакомство, Антон, я не причисляю к тем одиннадцати дням. Если же все-таки причислить — тогда их будет все двенадцать. Двенадцать дней слишком дорогого времени, чтобы из него можно было опустить хотя бы минутку.

Предмайская ночь восемнадцатого года. Романтика? Никаких соловьев, лишь бесконечная изнуряющая ходьба по ветреным улицам, меж немо глядящих домов. Пронизывающий северный ветер пробирал нас на Ратушной площади, перед Палатой мер и весов. Там он взял мою руку в свои ладони и забеспокоился: «Ты не замерзла?» К утру в вонючих подворотнях мяукали коты, мы вернулись в старый город — голые деревья на Линдамяги не прикрывали нас от дождя. А рано утром Антон купил у понурой старушки в воротах улочки Пикк Ялг целую охапку подснежников. Сколько бы мне потом ни дарили цветов, я никогда не вспоминала их так, как эти.

Безмолвное ночное хождение по улицам и такое домашнее «ты» возле важни — это почти необъяснимо, но я хотела как-то быть выше себя, не хотела поддаваться усталости, очень не хотела! Прощаясь у калитки, под набрякшими от града тучами, я отвернула лицо в сторону. Уткнулась носом в подснежники, которые вовсе не пахнут, и почувствовала щекой Антонову особую усмешку.

Тогда я еще не отдавала себе отчета, что пошла на чуток, а ушла на всю жизнь, не представляла, что пробудилось во мне в то хмурое утро.

Потом я слышала, что Антон прямо от меня направился на майскую демонстрацию, которая была разогнана немецкими войсками и отрядами «Бюргервера».

Одиннадцать с половиной! Многое связано с этими короткими днями. На взгорье растаяла ошметина снега, сбежала бурлящим ручейком. Но из ручейков, сбежавших в овраг, может образоваться целая река, которая, бывает, достигает даже большой воды, если только, обессиленная, не уйдет по дороге в песок.

Все ищешь над ветреными дюнами моря миражей.

После той майской ночи Антон прислал ко мне каких- то людей, которые всегда представлялись посланцами Антона: мол, Антон просил. И я, ужасно обрадованная, мчалась выполнять всевозможные незначительные поручения. Антон!

Все пошло более или менее так, как подсказывала логика того времени. Участие в подпольной работе, тайные явки, арест, смертный приговор, обмен.

Между этими этапами — ровно восемь дней, проведенных вместе с Антоном, его арест на профсоюзном съезде, кровавое побоище в Изборске, а также Кристьян.

Кто знает, если бы не было Антона, может, и я сейчас терзалась бы душевным похмельем, подобно тому как терзается Юули из-за этой национализации. Плакалась бы по привольному домовладельческому хлебу, по затхлому казарменному коридору, где по обе стороны расходятся двери неиссякаемых сокровищниц, а за ними, за каждой, — скрывается ежемесячная крошка золота.

Девица с наследством, строившая честолюбивые планы!

И вышивала бы я на диванных подушечках непахучие колокольчики, жила бы себе при буржуазном строе, внешне казавшемся благопристойным, — и весь мир для меня оставался бы таким же далеким, как бури в стратосфере, не знала бы я, что человеку даны сомнения, подозрения и ошибки, что все-таки есть нечто, во имя чего стоит отказаться от ежевечернего смаривающего тепла возле изразцовой печи.