На кровати закашлял отец, принялся нетерпеливо чиркать спичкой. Запахло табачным дымом. И донесся приглушенный шепот. Значит, мама тоже проснулась. И только старшая сестра Лоори по-прежнему сопела рядом.

Вспомнила минувшую ночь, когда она проснулась от шума. Сонно светил ночник, и мать, в рубашке и босиком, направилась в прихожую, чтобы открыть дверь.

Явился отец.

Шатаясь, он прошел впереди матери в спальню и, потеряв равновесие, привалился к спинке железной кровати, на которой спали дети.

Мирьям поглядывала из-под ресниц и видела совсем рядом резко очерченное отцовское лицо, зеленоватое от света ночника, и его свинцовые глаза, уставившиеся, казалось, прямо на нее.

Она замерла, не смея ни натянуть одеяло на голову, ни даже зажмуриться.

Нет, отец не разглядывал ее. Он с трудом выпрямился, уцепившись за спинку кровати, и так неуверенно шагнул вперед, что кровать выехала вместе с детьми на середину комнаты. Так наискось, в некотором отдалении от стены, она и оставалась, пока мать не придвинула ее обратно. Мирьям ощутила тяжелый, горьковатый запах перегара, услышала, как отец рухнул на широкую деревянную кровать.

Мирьям открыла глаза. На солнечном свету все ночное — и сон и явь — казалось чем-то далеким и невозможным.

Шепот на кровати родителей усилился, отец шуршал спичечным коробком — видно, старался зажечь новую папиросу. Наверное, ночью мать открыла окно, потому что синеватый дымок тянулся меж занавесками во двор.

Девочке стало скучно. Но так как ничего лучшего она придумать не могла, то принялась тормошить спящую сестренку. А той хоть бы что! Вот соня! А еще в школу ходит! Мирьям придвинулась спиной к стенке, уперлась ногами чуть пониже Лоориной поясницы и стала спихивать сестру с кровати. Хотя бы для этого годится ее опостылевшее место. Мама все говорит, что ты поменьше, можешь упасть и должна спать у стенки.

Лоори проснулась. Теперь жди щипков, и Мирьям посчитала за лучшее выскочить из постели.

— Доброе утро, Мирьям! — хриплым голосом приветливо произнес осунувшийся отец.

«Ну да, — подумала девочка, — задабривает, лень подняться, чтобы ремнем отстегать».

В ответ на отцовское приветствие Мирьям стала громко сопеть и продолжала одеваться уже гораздо медленней.

— Будь паинькой, сходи к бабушке, попроси у нее пять крон, — произнес отец уже куда раздраженнее. Он боялся, что Мирьям заупрямится, а у него и впрямь не было настроения, чтобы подняться и наказать ребенка за возможное ослушание.

Мирьям вздохнула. До чего же она не любила клянчить у бабушки деньги. Но именно ей приходилось делать это, и к тому же довольно часто. По словам отца, бабушка любит внучку и не откажет ей.

«Как же это плохо, когда тебя кто-нибудь любит», — думала Мирьям.

В чем заключалась эта любовь, Мирьям, по правде, и не знала. Может, в том, что бабушка иногда купала ее в ванне, или в том, что угощала летом клубникой. Во всяком случае, самой Мирьям нравилось куда больше проводить время с дедушкой, — тот хотя и скупился на слова, зато повсюду брал ее с собой.

Наконец Мирьям оделась и мельком скользнула взглядом в сторону родителей, надеясь, что, может, отец забыл свое приказание. Куда там! Он приподнялся на локтях и сердито взглянул на замешкавшуюся дочь.

Бабушка жила тут же, через коридор.

Несмотря на летнее утро, от каменного пола несло холодом, который охватывал девочку в ситцевом платьице легкой дрожью.

Мирьям пришлось порядком тянуться, чтобы нажать на белую кнопку возле темной двери. Дверь была мрачной, под стать полутемному коридору; сверкало только у открытого парадного входа — поднявшееся уже довольно высоко солнце кинуло на пол в коридоре угловатое пятно света.

Мимо с топотом пробежали детишки. Сегодня воскресенье, во дворе белья никто не сушит, и жильцы в этот день добрее, можно было вволю побегать. С каким бы наслаждением Мирьям сейчас помчалась во двор.

Только вот пряжка у отцовского ремня слишком больнющая…

Мирьям потрогала свои округлые ягодицы, не отошедшие от последней порки. Сколько она ни вспоминала, за что ей тогда досталось, вспомнить так ничего и не смогла.

Дверь открылась.

Ну что за чудо эта бабушкина, дедушкина и дядина квартира! Когда не надо клянчить деньги, здесь так приятно.

На стенах невиданные картины — на одной нарисована ночь и море, а по нему при луне гребет одинокий лодочник, на другой — навстречу утреннему солнышку скользил челн. На этажерке с точеными ножками — Библия в кожаном переплете и с металлическими застежками, а в ней заложены певческие листки. Между страницами можно было найти еще засушенные веточки туи и фотографии, где мрачные люди стояли в ряд по ту сторону цветов и венков. Бабушка говорит, что снимали на похоронах. Что такое похороны — этого Мирьям не понимала. Одно было ясно: человека закапывали в землю. Как бы там ни было, но Мирьям не хотела, чтобы ее ни с того ни с сего уложили под землю.

Больше всего в доме бабушки, дедушки и дяди Рууди ей нравились чучела со стеклянными глазами и несчетные оленьи рога, которые вперемежку украшали стены. Когда девочке удавалось оставаться на бабушкиной половине одной, она обязательно забиралась с ногами на резную деревянную софу, обитую красным плюшем, и трогала пальчиками этих удивительно безмолвных птиц.

Много-много раз она вот так же рассматривала и трогала их, пока однажды не случилась беда. Одно из чучел упало со стены и развалилось. От прекрасной птицы осталась лишь кучка жалких перьев и кудельной трухи, глазки-стекляшки звонко покатились в разные стороны, и густая пыль повисла вокруг.

Бабушка страшно рассердилась, сказала, что Мирьям плохой ребенок, она разбила дорогой господский подарок.

Но что это за звери — господа, — бабушка почему-то не объяснила. А когда Мирьям осмелилась спросить, вместо ответа получила взбучку. Это, конечно, не шло ни в какое сравнение с отцовской поркой: бабушка била не ремнем с больнющей пряжкой, а взяла из вазы две запылившиеся бумажные розы и пару раз стегнула ими. Разве это взбучка: ни то ни се — только вид один.

Крепкую и властную бабку в доме боялись все, кроме внучки. Шкура у Мирьям была достаточно задубелой, чтобы считаться с бабушкиными розгами, которые были больше для порядка. С другими бабушка вела себя куда строже. Она распоряжалась всеми: дедушкой и домочадцами, то есть жильцами; командовала ребятами, а это означало — дядей Рууди и Мирьяминым отцом. Даже маме приходилось частенько выслушивать бабушкины окрики.

Мирьям сперва удивлялась: почему никто не возразит бабушке. Потом догадалась: если бабушка рассерчает, она не даст денег — ни дедушке, который дни напролет работает в своей мастерской, ни ребятам, которые, по словам бабушки, оба порядочные бедолаги.

Высокая, красивая, бабушка всегда ходила прямо, волосы неизменно заплетала узлом на затылке и страшно любила одежду с блеском.

Когда бабушка отправлялась в город, она выглядела такой же гордой и грозной, каким выглядит пастор в церкви, потому что бабушка тоже надевала черный плащ, правда, шелковый. Черную пасторскую шапочку заменяла черная соломенная шляпа с узкими полями, которая блестела на солнце. На руке у нее болталась большущая черная сумка, а на ногах переливались серые шелковые чулки.

Но сегодня бабушка была взлохмаченной, на ней был обвислый красный халат, окаймленный чем-то блестящим. Когда Мирьям вошла, бабушка хозяйничала в кухне, собирала в кучу посуду. Очистила уголок на столе, протянула руку за бутылкой, села и налила полную рюмку. Выпив, оперлась локтями о стол и спросила у внучки, которая в робкой, выжидающей позе остановилась возле двери:

— Ну что, послали за деньгами?

Мирьям облегченно вздохнула: как хорошо, что бабушка сама догадалась, но в то же время какой-то странный комок подкатывал к горлу и слезы сами наворачивались на глаза.