– Больше всего я хотел бы сейчас заглянуть в вашу душу, донья Мерседес, – наконец проговорил он. – Девичья скромность и робость очаровывают и ослепляют нас, делая вашими рабами, и в то же время держат нас в полном неведении. Всем этим чарам я предпочел бы сейчас открытую схватку на поле боя с поднятым забралом! Значит, вы хотите, чтобы я отправился в экспедицию, которую большинство разумных и осторожных людей, в частности дон Фердинанд, коего вы так чтите, считают безумной и обреченной на верную гибель? Если это так, я завтра же отправлюсь куда глаза глядят, лишь бы избавить вас от своего ненавистного присутствия и не мешать вашему счастью!

– Как вы можете говорить так, дон Луис! Что дало вам право для столь жестоких и несправедливых подозрений! – воскликнула Мерседес. Подобное недоверие заслуживало самых суровых слов, но, несмотря на всю свою гордость, девушка не могла совладать с собой, и слезы обиды брызнули у нее из глаз. – Вы знаете, что никто здесь не желает вам зла, вы знаете, что все готовы воздать вам должное, хотя от сдержанных и осторожных кастильцев трудно ожидать, чтобы они относились к такому скитальцу, как вы, с тем же одобрением, как к какому-нибудь любезному придворному или добродетельно-суровому рыцарю.

– Простите меня, дорогая Мерседес, но ваша холодность и неприязнь порой сводят меня с ума!

– Холодность! Неприязнь! Как вам не совестно, Луис де Бобадилья! Когда Мерседес де Вальверде была такой с вами?

– Боюсь, что и сейчас донья Мерседес де Вальверде подвергает меня подобному испытанию.

– В таком случае, вы просто не понимаете моих побуждений и дурно судите о моем сердце. Нет, Луис, я не испытываю к вам неприязни и не могу быть с вами холодна. Но раз подобные подозрения настолько овладели вами и причиняют вам страдание, я постараюсь говорить яснее. Я даже готова поступиться своей девичьей гордостью, позабыть о сдержанности и осторожности, приличествующих моему положению, лишь бы избавить вас от сомнений, хотя и знаю, что потом вы можете подумать обо мне бог весть что и, может быть, даже снова устремитесь очертя голову в какое-нибудь невообразимое плавание на поиски новых приключений. Но все равно, я скажу: советуя вам присоединиться к Колумбу и добровольно принять участие в осуществлении его благородного замысла, я заботилась только о вашем счастье. Сколько раз, снова и снова вы клялись, что ваше счастье…

– Мерседес! О чем вы говорите? Мое счастье – это вы!

– А для того, чтобы я была с вами, вам нужно оправдать в глазах людей вашу склонность к бродяжничеству каким-либо достойным делом, которое принесет вам славу, побудит донью Беатрису выдать свою воспитанницу за своего дерзкого племянника и завоюет вам расположение доньи Изабеллы.

– А ваше? Поможет ли мне это плавание завоевать вас, вашу благосклонность?

– Луис, если вы так уж хотите это услышать, – вы уже завоевали меня… Нет, нет, умерьте вашу пылкость и выслушайте меня до конца! Я призналась вам в том, о чем девушке не следовало бы говорить, но больше я не забудусь. Без доброго согласия моей опекунши и милостивого одобрения ее высочества я ни за кого не выйду замуж, даже за вас, Луис де Бобадилья, как ни дороги вы моему сердцу…

Слезы нежности навернулись у нее на глаза, мешая говорить, но она продолжала:

– Я не могу выйти замуж без одобрения тех, кто имеет право радоваться или печалиться за судьбу одной из наследниц рода Вальверде. Мы с вами не пастух и пастушка, нас должен венчать епископ в кругу многочисленных друзей, приносящих нам свои искренние поздравления. Ах, Луис, вы упрекнули меня в холодности и безразличии… – Подавленное рыдание на миг прервало речь благородной девушки. – Нет, молчите, слушайте меня! Пока сердце переполнено, дайте мне излить душу, потому что потом стыд и сожаление заставят меня горько раскаиваться в своей откровенности. Не все были так же слепы, как вы! Наша милостивая королева прекрасно разбирается в женской душе и давно уже открыла то, чего вы никак не хотели видеть. Только ее прозорливость и мудрость помешали мне давно уже открыть вам все или хотя бы часть того, в чем я сейчас призналась вам, сама того не желая…

– Как, неужели донья Изабелла тоже против меня? Неужели мне придется убеждать ее так же, как мою слишком рассудительную и не в меру щепетильную тетушку?

– Луис, горячность делает вас несправедливым. Донья Беатриса де Мойя никогда не была ни слишком рассудочной, ни излишне щепетильной, она только осторожна. Более верного и более благородного друга, чем она, трудно сыскать, а по характеру она сама искренность и простота. Многое из того, что мне дорого в вас, перешло к вам из ее рода, и за это вы должны ее только благодарить. Что касается ее высочества Изабеллы, то ее достоинства мне, надеюсь, не придется защищать. Вы сами знаете, что она относится к своим подданным, как родная мать, что для нее мы все одинаково дороги, во всяком случае, все, кого она знает, и что если она что-нибудь делает, то лишь из добрых чувств и осторожности, внушенной мудростью поистине бесконечной, как выразился при мне один кардинал.

– Ах, Мерседес, когда вся Кастилия служит тебе троном, а Леон и другие богатейшие провинции – скамеечкой для ног, не так уж трудно быть осмотрительной, мудрой и доброй!

– Дон Луис! – прервала его девушка с поистине не женской твердостью и чисто женской искренностью. – Если вы хотите сохранить мое уважение, никогда не говорите так о моей высокой госпоже! Все, что она сделала для меня, было сделано из материнских побуждений, с материнской добротой, а теперь, после ваших несправедливых слов, я бы прибавила – и с материнской осмотрительностью!

– Простите меня, любимая, обожаемая Мерседес! После того, что вы мне так великодушно доверили, вы мне в тысячу раз дороже и ближе. Но я не успокоюсь, пока не узнаю, что говорила о нас с вами королева.

– Вы знаете, как она всегда была ласкова и милостива ко мне, Луис, и как я должна быть благодарна ей за снисходительность и доброту. Не знаю, как это получилось, но даже ваша тетушка ничего не подозревала о моих чувствах к вам, так же как и все прочие мои родственники. А вот королева проникла в мою тайну еще тогда, когда она была скрыта от меня самой. Вы помните турнир, после которого вы тотчас покинули нас и отправились в свое последнее безумное путешествие?

– Конечно, помню! Только ваша холодность в миг моего торжества, когда я вышел победителем, заставила меня бежать из Испании куда глаза глядят, хоть на край света!

– Если бы этого было достаточно, чтобы добраться до края света, все препятствия были бы уже сейчас устранены и мы бы зажили счастливо, ни о чем больше не думая, – проговорила Мерседес с лукавой улыбкой, но тут же голос и взгляд ее смягчились, и она ласково прибавила: – Но боюсь, что вы просто подвержены приступам безумия и никогда не перестанете стремиться на край света, а то и дальше.

– Одного вашего слова достаточно, чтобы я навсегда осел на одном месте, как эти башни Альгамбры. Одной вашей улыбки в день довольно, чтобы приковать меня к вам крепче, чем пленного мавра. Любуясь вашей красотой, я позабуду обо всем на свете!.. Но что же ее высочество – вы не рассказали о том, что говорила королева.

– Тогда вы одержали победу, Луис! Весь цвет кастильского рыцарства участвовал в этом турнире, но с вами никто не мог сравниться. Даже Алонсо де Охеда был выбит из седла вашим копьем! Ваше имя было у всех на устах, все восхваляли вас и готовы были забыть ваши прошлые ошибки. Все, кроме одного человека.

– И это были, конечно, вы, жестокая Мерседес!

– Вы должны меня знать лучше, несправедливый Луис! Я в тот день видела на турнирном поле только благородного, великодушного и мужественного рыцаря, наделенного всеми рыцарскими достоинствами. Самой осмотрительной оказалась королева. После окончания торжества она призвала меня в свою ложу, почти час милостиво и ласково беседовала со мной и лишь после этого коснулась наконец истинного существа дела. Она заговорила, Луис, о нашем христианском долге, о долге женщин, а главное – о тех торжественных обязательствах, которые возлагает на нас брак, и о многих неизбежно связанных с ним трудностях, если не страданиях. Она растрогала меня до слез своей материнской добротой и взяла с меня обещание, которое я подтвердила добровольным обетом, что, пока она жива, я не пойду под венец без ее личного благословения или, по крайней мере, письменного согласия в случае ее болезни или отсутствия.