– Поистине так, отец Педро, и это пример для всех благих дел, – ответил Колон, или Колумб, как мы его и будем в дальнейшем именовать. В глазах его вспыхнул яркий огонь пророческого восторга, и он продолжал: – Вам может показаться неразумным, что я применяю столь высокое сравнение к себе, но сегодняшний триумф наших государей чудесным образом вдохновляет меня: я тоже должен настойчиво, не отступая, продолжать мои утомительные ходатайства, ибо и они приведут к торжеству правого дела.

– Раз уж вы заговорили о своих планах и намерениях, сеньор, – с живостью подхватил отец Педро, – признаюсь, я этому рад. Здесь со мной один мой юный родственник, ставший чем-то вроде морского бродяги, – причуда молодости, от которой его не могли удержать ни друзья, ни даже любовь. Прослышав о ваших смелых замыслах, он загорелся желанием узнать о них как можно больше из ваших собственных уст, если вы соблаговолите уделить ему внимание.

– Я всегда рад удовлетворить похвальную любознательность отважных молодых людей и охотно сообщу вашему юному другу все, что он захочет, – ответил Колумб с простотой и достоинством, которые разом покончили со всеми притязаниями дона Луиса на роль снисходительного слушателя в предстоящем разговоре.

Юноша понял, что не мореплаватель, а он должен считать себя польщенным, что тот удостоил его беседы.

– Но простите, отец Педро, вы забыли мне представить сеньора, – продолжал Колумб.

– Это дон Луис де Бобадилья. Пожалуй, единственные его достоинства в ваших глазах – это смелость и любовь к морю, а также то, что ваша высокая покровительница маркиза де Мойя приходится ему теткой.

– Одного из двух было бы вполне достаточно, – отозвался Колумб. – Люблю юношескую отвагу, ибо она, несомненно, дается Богом для того, чтобы исполнить Его мудрые предначертания: в этом убеждении я сам черпаю силы и уверенность. Что же касается второго его достоинства, то скажу одно: вместе с Хуаном Пересом де Морачена[26] и сеньором Алонсо де Кинтанилья[27] донья Беатриса принадлежит к числу моих лучших друзей, а потому ее родственник может рассчитывать на мою признательность и уважение.

Такая речь поразила дона Луиса. Хотя этот чужеземец, который даже говорил по-кастильски с акцентом, был неплохо одет и держался с достоинством, тем не менее он оставался всего лишь кормчим, или капитаном, зарабатывавшим себе на хлеб трудом своих рук. Тем более странным казался его покровительственный тон по отношению к знатнейшему из кастильцев: такое тот мог принять разве что от принца крови! Сначала дон Луис хотел осадить генуэзца, затем – рассмеяться ему в лицо, но в конце концов, видя, что монах относится к мореплавателю с большим почтением, сам почувствовал уважение к этому человеку со столь выдающимися замыслами и сумел не только взять правильный тон, но и ответить Колумбу находчиво и любезно, как и подобало юноше с его именем. Все трое отошли подальше от толчеи и присели на камнях, где уже расположилось отдохнуть немало зрителей.

– Отец Педро, вы, кажется, сказали, что дон Луис побывал в чужих странах? – заговорил Колумб, сам выбирая тему, как если бы имел на то право благодаря своему положению или заслугам. – И сказали, что он влюблен в чудеса и опасности океана?

– Да, это так, сеньор, только не знаю, добродетель это или недостаток. Если бы он уступил настояниям доньи Беатрисы или последовал моему совету, ему не пришлось бы променять рыцарские подвиги на занятие, столь несовместимое с его знатностью и воспитанием.

– Что вы, отец Педро, зачем же так сурово порицать юношу! Про того, кто провел жизнь в океане, нельзя сказать, что он прожил ее недостойно или бесцельно. Бог разделил земли водами не для того, чтобы отдалить людей друг от друга, а дабы люди могли встречаться среди чудес, которыми Он наполнил океан. В юности у всех нас были заблуждения: такое уж это время, когда мы больше слушаемся чувств, нежели разума. И, признаваясь в своей слабости, я не могу кинуть камень в дона Луиса.

– Вам, наверно, приходилось сражаться с нехристями на море? – смущенно проговорил юноша, не зная, как подступиться к интересующему его вопросу.

– Да, сынок, и на море и на суше, – ответил Колумб; такая фамильярность удивила, но не обидела дона Луиса. – Было время, когда я любил вспоминать обо всех пережитых мною опасностях – а повидал я немало бурь и сражений, – но, с тех пор как моя душа пробудилась для великого подвига, все эти злоключения перестали меня волновать.

Отец Педро перекрестился, а дон Луис с улыбкой пожал плечами, как человек, услышавший нечто весьма странное. Однако мореплаватель продолжал говорить со свойственной ему серьезностью:

– Много лет прошло с тех пор, как я сражался против венецианцев вместе с моим родственником и тезкой Колумбом Младшим, как его называли, чтобы не путать с его дядей – адмиралом, носившим то же имя. Помню бой к северу от мыса Сан-Винсенти. В тот кровавый день мы бились с восхода до заката, враг был силен, но судьба хранила меня, и я не был даже ранен. Другой раз галера, на которой я сражался, была охвачена пламенем, и мне пришлось добираться до берега – а он был не близок! – в утлой лодчонке.

Глаза мореплавателя разгорелись, вдохновенный румянец заиграл на щеках, но даже и в своих преувеличениях – а это, конечно, было преувеличением – он сохранял такую сдержанность, серьезность и достоинство, что их невозможно было спутать с досужим легкомыслием людей, у которых мимолетные прихоти заменяют глубокое чувство, а суетные мечты – убежденность и силу воли. Отец Педро не улыбнулся и ничем не выказал недоверия к этим словам. Наоборот, по тому, как набожно он перекрестился, и по сочувственному выражению его лица можно было видеть, что он понимает и разделяет глубокую веру Колумба.

– Смотрите, воздвигается благословенный символ нашего спасения, наш путеводный знак! – вдруг воскликнул монах, раскинув руки, словно желая обнять небеса; он упал на колени и смиренно, до самой земли, склонил обнаженную голову с выбритым кружком тонзуры.

Колумб посмотрел в ту сторону, куда указывал отец Педро, и увидел, что над главной башней Альгамбры сверкает большой серебряный крест, тот самый крест, с которым Фердинанд и Изабелла не расставались в течение всей войны с маврами. В следующее мгновение над другими башнями взвились штандарты Кастилии и святого Яго. Зазвучал победный гимн, сливаясь с церковным песнопением. И началось торжественное шествие, в котором пышность священных облачений соперничала с блеском воинских доспехов. Но это зрелище является скорее достоянием истории, нежели нашего частного и более скромного рассказа.

Эту ночь Изабелла и Фердинанд вместе с кастильским и арагонским дворами впервые провели в стенах Альгамбры. Сразу же после того, как закончилась церковная служба и отзвучал последний молебен, во дворец хлынула целая толпа, за которой, сохраняя подобающую им неторопливость и достоинство, проследовали и государи. Более юные придворные разбрелись по знаменитым дворам и роскошным залам, любуясь красотами дворца, приводившими в восторг их жен и сестер: дело в том, что затянувшаяся осада привлекла к стенам Гранады гораздо больше представительниц прекрасного пола, чем этого требовалось для свиты королевы. Осмотр затянулся до ночи, и лишь темнота на время умерила общее любопытство. Особый интерес вызывал Львиный двор, оставленный Боабдилом в лучшем состоянии, – восточная прелесть этого двора, вернее, то, что от нее сохранилось, до сих пор славится по всему свету. Несмотря на зимнее время, там все утопало в цветах, взращенных искусными руками. Смежные залы – зал Двух Сестер и зал Абенсеррахов[28] – были ярко освещены и заполнены пестрыми толпами придворных, воинов, почтенных священнослужителей и разряженных красавиц.