Я молча обдумывал услышанное. В разговор вмешался Виктор, который до сего момента молча сидел в стороне, следя за ходом разговора.

– Полная чушь по поводу домашнего ареста. Президент дважды навещал Олега, премьер бывал здесь каждую неделю. Вот только на этой неделе его не было, так ведь он в отпуске, отдыхает на море. А вот то, что Олег перенёс сотрясение мозга, никто не скрывает, это известно всем. Теперь профессор Голиков разрешил ему вернуться к делам, поэтому мы именно сегодня здесь и собрались. А не раньше. Здоровье Олега превыше всего. Кстати, профессор по-прежнему настаивает, что волнение и переутомление пока что нужно по возможности исключать. Так что, господа, быстрее решайте, что делать с договором и баиньки.

Я что-то начал понимать. И первое, что я понял: я действительно под домашним арестом. Отсюда и прослушка, и видеонаблюдение, которое, возможно, установлено гораздо шире, чем видно непосвящённому глазу. И визит в дом брата этого не отменил. Также я понял, что чем-то дал повод англичанам составить вот такой неоднозначный договор. По нему я лишался не только контрольных пакетов акций, но и право голоса отдавал лондонскому филиалу, то есть Семёну, который хотя и мой сын, но ещё слишком молод и уже давно больше гражданин Англии, чем Российской Федерации.

– Что мы можем сделать? – спросил я Андрея.

– Отменить встречу, сославшись на семейные обстоятельства.

– Как отменить? – удивлённо переспросил Альберт, Денис тоже вопросительно уставился на Андрея:

– Такие встречи не отменяют. К тому же, Крис Стоун – друг семьи и захочет почтить память Анны Андреевны присутствием на её похоронах.

То ли я услышал, то ли мне показалось, но когда Денис говорил о том, что Крис – друг семьи, в кабинете возникло напряжение. Неестественное что-то было в этой фразе. Не друг он семьи. Лены – возможно. Семёна – может быть. А вот является ли он моим другом – это под вопросом.

– Пусть приезжает, раз всё решено. Они прибудут завтра вечером. Послезавтра – похороны. Не до подписания договоров. А в четверг (на следующий день после похорон) президент летит в Китай, газовики и нефтяники тоже с ним. Можно и редкоземельщикам присоединиться. Я бы, Олег, с тобой тоже посетил Поднебесную, лишь бы не подписывать себе смертный приговор этим договором.

Андрей высказался крайне ясно. Я понял, что не мог даже планировать подписание этого договора ранее, если был в здравом уме. А был ли я в здравом уме? Может быть, потому и память потерял, что свихнулся?

Мои размышления прервал Альберт.

– Да, такой вариант возможен, – согласился Альберт, в его голосе слышалось облегчение, – ты же не можешь не сопровождать президента, если это его личное распоряжение.

Все посмотрели на Виктора. Именно ему предстоит получить официальное распоряжение Кремля. Чтобы не я напросился, а меня позвали. Ведь всё, что происходит в Кремле, быстро становится известным в Вашингтонском обкоме и Лондонском избиркоме. Поэтому я не могу просто так взять и позвонить премьеру или президенту, хотя, казалось бы, нет ничего проще. Мне нельзя светиться. Нужно официальное распоряжение Кремля, а не личные договорённости.

– Это реально, – коротко ответил Виктор, – но что потом, по возвращении из Китая? Крис покинет Россию через два дня. Но он будет настаивать на переносе даты. Долго тянуть не получится.

– Потом и подумаем, – подытожил я, – пусть пока наши юристы досконально изучат договор, может быть, найдут, к чему можно прицепиться. Да и передумать я, в крайнем случае, могу.

– Это непросто – передумать-то, когда дело имеешь с Лондоном, – сказал Виктор, – тут нужно думать и думать, как выкрутиться.

Когда Андрей, Денис и Альберт покинули зал заседаний, я обратился к Виктору:

– Что случилось? Как я попал в такую ситуацию?

– Мы не знаем, – признался Виктор, отводя взгляд в сторону, – ты никогда раньше даже слышать не хотел о подписании чего-либо подобного. К тебе уже лет пять подъезжают. Но ты был кремень. А тут вдруг съездил в Лондон и договорился. Удивил многих. Особенно забеспокоился Кремль. Ты же понимаешь, потеря отрасли – это минус для России, как её потом вернёшь? И так уже многие из наших отвернулись от президента и начали распродавать и переписывать активы, боятся возвращения к тоталитаризму. В общем-то, есть чего бояться. Но страну жалко.

– А где ты был? – спросил я, недоумевая, почему он не остановил меня от такого шага.

– Вместе с тобой, – ответил Виктор, – я знал обо всех твоих передвижениях, почти везде тебя сопровождал сам, и всё-таки где-то недосмотрел. И ты ещё так некстати потерял память. Интересно, что ты захотел забыть? Ну, если учесть, что всё, что с нами происходит, – это следствие наших явных и неявных желаний?

Я понял, Виктор слышал все наши разговоры с академиком Зимницким. Впрочем, как офицер ФСБ, возможно, он и без этого знал, что такое подсознание и как оно работает, что у человека есть желания, которые он осознаёт, а есть – которые не осознаёт. И последние могут быть гораздо сильнее первых в плане своей реализации. Жизнь наша во многом складывается, исходя именно из этих желаний: мы её буквально лепим сами, не всегда осознавая, что именно лепим.

Теперь и от Виктора я услышал то, что уже не раз мы обсуждали с академиком Зимницким, который также допускал версию, что я забыл что-то, что очень захотел забыть, а заодно и всю свою жизнь. Вот только загвоздка в том, что, если бы это была просто потеря памяти, связанная с психологической травмой, хоть какие-то её проблески можно было бы отследить в гипнозе. Но я знал, что у академика Зимницкого, одного из лучших гипнологов страны, ничего не получилось. Я и под гипнозом был чистым листом. Об этом я и сказал Виктору.

– Это и странно, – согласился он. О результатах нашей с академиком работы он, конечно, знал.

– Вдруг это не физическая и не психологическая травма? – предположил я.

– Всё может быть, – ответил Виктор и по его тону я понял, что моя потеря памяти никак не связана с травмой.

– Тогда что?

– Пока что остаётся только гадать, – Виктор неожиданно заторопился, и, сославшись на неотложные дела, удалился. Я не сомневался: он знает больше, чем говорит.

Ночь я провёл со Светой. Сладкая тёплая ночь. Мы старались провести её так, как будто это была наша последняя ночь. Моя потеря памяти научила меня, что ценить надо каждое мгновение жизни, и проживать его, как в последний раз, во всей полноте и со всей силой. Света поняла меня: её жизненные переживания также показали ей, как хрупко человеческое счастье. Этой ночью она любила меня так исступлённо, так страстно, что лёд в моей душе растаял. Я чувствовал настоящий жар страсти, которая сжигала всё моё нутро, отогревая душу, прогоняя оттуда пустоту.

Мы не спали до рассвета. И когда темнота ночи уступила место свету утра, я ощутил, что пустота ушла. Я почувствовал свет, заполняющий мою душу, подобно тому, как первые солнечные лучи заполнили собой пространство. Наверное, это был свет любви. Другого объяснения я придумать не мог.

Света ушла до завтрака. Сегодня она уедет, и я её увижу нескоро. Месяц или больше. Целая вечность. Светик, милый Светик. Свети своему сыну сейчас, пока он в тебе очень нуждается. Но потом возвращайся ко мне. Я понял, что сделаю всё, чтобы эта женщина была со мной.

Утром опять пришёл Андрей. Целый день он и Виктор рассказывали мне о каждом человеке, с которым завтра на похоронах Анны Андреевны мне придётся увидеться и, возможно, общаться. Я должен в лицо помнить всех, знать, с кем и о чём можно говорить, а кого достаточно поприветствовать одним кивком.

Конечно, Виктор всё время будет рядом. Также рядом будет и Андрей, чтобы в случае непредвиденных вопросов всегда прийти мне на помощь.

За этот день я узнал массу бытовой информации и подробностей о жизни каждого, с кем завтра придётся встретиться, причём эта информация была как положительной, так и не очень. Ни Андрей, ни Виктор не стеснялись выражений в описании тех, с кем я знаком, имел деловые или приятельские отношения, а подчас дружил. Вывод, который я вынес из их наставлений, – никому не доверять, самому ни к кому не подходить (сами подойдут, кому надо), можно не улыбаться американской улыбкой (в конце концов, мы будем на похоронах, а не на светском приёме), говорить мало (положение перенёсшего стресс и травму человека полностью оправдает мою немногословность). Если окажусь в затруднительном положении, следует переводить разговор на что-то другое, резко вспомнить, что мне нужно к кому-то подойти, что-то сделать, отдать распоряжения – одним словом, выкручиваться, но не прокалываться.