В его голосе я не услышал уверенности.

– Я же Голиков Аркадий Вениаминович, – представился мужчина, – профессор неврологии. Меня пригласили проследить за Вашей реабилитацией. Я буду навещать Вас каждый день.

Профессор Голиков точно знал, кто он. И знает, кто я. В отличие от меня. Хотя нет, я же теперь знаю имя – Олег Петрович. Знаю, что Виктория Сергеевна – мой личный врач. Я перевёл на неё взгляд. В её глазах читалось искреннее переживание, женщина явно беспокоилась обо мне. Похоже, она меня давно и хорошо знает. Но я её не знал: ничто в ней не напомнило мне ни о том, кто она, ни о том, кто я.

Возвращаясь взглядом к профессору, который в этот момент рассказывал о своих званиях и регалиях, я спросил:

– Кто я? – мой голос постепенно обретал устойчивость.

– Как кто? – Вопрос не только прервал перечисление его врачебных достоинств, но и поставил в тупик, как самого Аркадия Вениаминовича, так и обеих женщин-докторов.

Беспокойство в глазах Виктории Сергеевны достигло апогея и переросло в панику, и из её глаз всё-таки покатились теперь уже несдерживаемые слёзы, которые я не столько увидел, сколько услышал, потому что она всхлипнула. Действительно, эта женщина знает меня хорошо и потому так переживает. Я опять стал разглядывать её. В поле зрения оказалась и другая женщина-врач, которая, в отличие от Виктории Сергеевны выглядела абсолютно спокойной; в её профессиональном взгляде медика, пристально наблюдающем за мной, я не увидел ни одной эмоции.

В этот момент в комнату вошли два человека в строгих костюмах, без медицинских халатов. По их военной выправке я сразу понял, что они не врачи.

Надо же! Я знаю, что такое военная выправка! Но эти люди для меня также оказались незнакомцами. Седовласый мужчина, далеко не старый, но и не молодой, подошёл к подножию кровати и пристально посмотрел на меня. Более молодой его спутник встал поодаль, ближе к двери. Я понял, что они находились за неприкрытой дверью, и наш разговор привлёк их внимание, точнее – внимание седовласого. Именно в нём я почувствовал лидера. Второй же военный – подчинённый.

Наконец Аркадий Вениаминович собрался с мыслями и спросил:

– Вы не знаете, кто Вы?

Его вопрос заставил меня вернуться к нему взглядом. Загорелый профессор стоял, слегка склонившись надо мной. Я почувствовал резкий запах дорогого мужского парфюма. Оказывается, я помню, что такое парфюм и какой он бывает.

Профессор Голиков внимательно наблюдал за моей мимикой и глазами. Я понял: ищет подходящий диагноз.

– Не знаю.

– Вас зовут Олег Петрович Айдашев. Вам знакомо это имя и фамилия? – его взгляд был острым, как у коршуна. Надо же я и про коршуна знаю!

– Нет, – медленно выдохнул я.

– Но Вы помните, сколько Вам лет? – продолжил Аркадий Вениаминович.

– Нет.

– У Вас есть жена – Елена Айдашева и двое детей, – вмешалась Виктория Сергеевна, – они сейчас в Лондоне. Вы их помните?

В её голосе слышалась надежда, но я не помнил:

– Нет.

Следом за ней заявил о своём существовании седовласый военный:

– Меня ты тоже не помнишь?

– Не по-омню, – слова давались нелегко. Говорить «нет» было проще.

– Пригласите, пожалуйста, маму Олега Петровича, – попросил невролог Викторию Сергеевну, глаза которой блестели от слёз. Двое мужчин-военных расступились, пропуская темноволосую женщину-врача, хотя она вполне могла их обойти, размеры комнаты позволяли: и десятерым здесь не было бы тесно.

Когда семейный доктор удалилась, к постели подошёл седовласый военный в штатском.

– Олег! Ты что это надумал? Посмотри на меня. Разве ты меня не помнишь? – Мужчина, стараясь улыбаться дружелюбной улыбкой, не скрывал своего беспокойства. Он говорил, как шаг чеканил: голос его был резким и отрывистым. Серые глаза же стальным взглядом буквально впились в меня.

– Нет.

– Мы же с тобой столько вместе прошли! Столько пережили! Вспомни, как в прошлом году в тебя стреляли. Помнишь? После приёма у президента. Тебя тогда Джон собой прикрыл, твой личный охранник.

Говоривший седовласый мужчина-военный указал на второго военного, который как будто совершенно невозмутимо смотрел на меня.

Я не помнил ни как стреляли, ни приёма у президента, ни самого президента, ни своего охранника Джона.

– Не помню, – выдавил я из себя.

Седовласый начал перечислять, по-видимому, значимые для Олега Петровича события из его жизни, но которые мне не говорили абсолютно ничего. Правда, я узнал, что зовут его Виктор, он начальник моей службы безопасности, а по совместительству – лучший друг. Оказывается, у меня такая служба имеется. Ну и крут же я! И опять я поймал себя на том, что знаю, что такое крут. Точнее, я понял, что это что-то такое, что позволяет быть мне не таким как все, значимее, чем другие. Но чем конкретно я крут, я не знал. Только понял, что это так.

Да и Виктор тоже явно был крут. Профессор, стоявший по другую сторону кровати, и бывший, по-видимому, в среде врачей тоже очень крутым, сейчас молчал, как рыба, пока «крутой» начальник службы моей безопасности пытался разбудить мою память, практически прервав его профессиональную деятельность своей тирадой.

Вскоре двери опять распахнулись, и в них быстро вошла уже немолодая женщина относительно хрупкого телосложения, за которой следовала Виктория Сергеевна. Докторша сумела взять себя в руки, и сейчас в её глазах, хотя и читалось волнение, слёз не было.

– Олег! – бросилась ко мне женщина, предположительно моя мама, вынуждая профессора отойти в сторону. Она схватила меня за свободную от капельницы руку, пожала её, затем наклонилась и поцеловала в щёку. Уверенными движениями стала поглаживать мои волосы ото лба к затылку. По-видимому, это был жест, хорошо знакомый её сыну с детства.

– Мне сказали, что ты что-то забыл, – было очевидно, что женщина подыскивает слова, не зная, как спросить. Наконец, она собралась и спросила в лоб:

– Олег! Ты меня помнишь? Я твоя мама.

Я не помнил. И отвечать не пришлось, она поняла это по моим безучастным глазам. Слёзы навернулись у неё на глаза. И опять я услышал всхлип с той стороны, где в этот момент стояла Виктория Сергеевна.

– Как же так? Как же..? – запричитала та, что назвалась мамой.

– Ну…, ведь Семёна и… Наташеньку ты… помнишь? – не сдавалась она, быстро и прерывисто проговаривая слова, которые как будто спотыкались об её волнение и надежду.

– Нет, – на большее меня не хватило, да и не требовалось большего в сложившейся ситуации.

– Это же твои дети! Ты их так любишь! – Отчаяние женщины нарастало. Я понял, что она, как мать и бабушка, не может принять тот факт, что отец не помнит своих детей. Её бегающие от волнения глаза чуть ли не кричали, что это абсолютно невозможно.

Вдруг она обратилась к профессору неврологии, резко изменив отчаянный тон своего голоса на наступательно-требовательный:

– Сделайте что-нибудь! Срочно! Сделайте! Вы же профессор, Вам же за это немалые деньги платят. Срочно приведите его в чувство. Олег Петрович не должен быть без памяти. Он должен всё помнить. Люди его уровня не имеют права забывать. Слишком большая ответственность. Вы же знаете, за состоянием его здоровья следит всё правительство. Президент может навестить его в любой момент. Олег Петрович нужен стране в полном здравии.

С каждым последующим словом тон женщины, которая только что была потрясённой и растерянной матерью, становился всё жёстче, выдавая в ней человека, умеющего требовать и даже командовать. Она требовала восстановления памяти у своего сына, отчитывая медработников по полной программе, как будто это благодаря им и влитым ими лекарствам он, то есть я, всё позабыл. Досталось и Виктории Сергеевне, отчего её редкие всхлипы перешли в настоящие рыдания, и другой докторше, чьё имя я успел к этому моменту забыть, впрочем, как и имя профессора. И это меня тоже удивило: я знаю, что у меня хорошая память, и таких вещей, как имена тех, с кем я имею дела, я никогда не забываю. Ну, хоть что-то о себе я помню!