Первым, что понял Курск при взгляде в указанную Орлом сторону, был факт того, что это не войска. Более того, размеры точки явно указывали на то, что это была всего лишь небольшая группа людей или же, возможно, даже один человек. Конечно, это мог быть один из торговцев, изредка забегавших в их Богом забытое место, но обычно они уезжали из города ещё засветло, да и прибывали в него в это время довольно редко. Опасаясь, что это мог быть разведчик врага, Курск, не сомневаясь ни секунды более, отдал приказ готовиться к нападению. Орла же, как самого слабого из всех них, он послал предупредить Моршу и Воронежа, а потом вернуться к нему. Севрюк сам не понимал почему, но хотел держать Ваню в поле своего зрения. Наверное, он просто слишком привязался к своему ученику, и теперь просто боялся за него.

Час томительного ожидания прошёл очень тревожно. Хоть точка и приняла очертания всадника-одиночки, легче от это стало только немного: никто из них пятерых всё ещё не знал, кто это и что ему нужно здесь. А что, если это крымский гонец, и Бахчисарай хотел сообщить им о своём нападении? Но это же глупо! Крым как раз и уповает на ловкость и внезапность, ему нет нужды и смысла рыть самому себе яму! С другой стороны, может, ему что-то надо от них?

Чем больше Курск думал об этом, тем более непонятнее для него становился их неожиданный гость. Кто он? Откуда? Что ему нужно?

Вскоре наблюдавшие, несмотря на продолжавшую сгущаться темноту, уже могли более-менее разобрать одежду путника. К сожалению, из-за довольно длинного кобеняка[4] рассмотреть что-то помимо него не получилось, и потому догадок о том, кто это мог быть, ни у кого также не возникло. Вооружён он был саблей, висевшей на поясе, и, хоть она едва выглядывала из-под одежды, взгляд Курска на ней остановился надолго. Голова же его была закрыта капюшоном его плаща, а смотрел он всегда впереди себя, и потому нельзя было рассмотреть ни лицо ездока, ни даже его цвет волос.

Когда гость подъехал к воротам крепости и, загарцевав на лошади, попросил её открыть, Курск и Елец переглянулись. Стоило ли делать это? Севрюк, привыкший не доверять незнакомцам, сомневался. Валера же, обнажив саблю и держа её наготове, отправился в сторону ворот. Глава сразу же понял мотивы друга: будет лучше, если они узнают, зачем приехал этот человек, иначе эта загадка так и останется неразгаданной. Кивком указав Орлу идти за Ельцем, он и сам пошёл следом за ним.

Спустя ещё несколько минут тяжелый засов, запирающий ворота изнутри был открыт, и их всадник въехал внутрь. Когда он слез с лошади и, откинув капюшон, повернулся к ожидавшим его защитникам крепости, всё встало на свои места. Курск тотчас же узнал столь родные ему белокурые локоны, светлую кожу и обеспокоенный взгляд оливково-зелёных глаз. Именно таким он помнил взгляд ребёнка, оторванного от семьи и отданного в рабство, только теперь в нём читалась ещё и тревога.

— Белгород! — Не веря своим глазам, воскликнул Курск и бросился к гостю. — Это правда ты?! Боже мой, я думал, что ты погиб! Я уже и не надеялся увидеть тебя снова!

Курском овладело настолько сильное волнение, что он уже не мог сдерживать эмоции. Крепко обняв брата, Курск ещё долго не отпускал его от себя.

— И я тоже рад тебя видеть, Курь. — Улыбнулся тот, тоже обнимая Курска. — Прости, что долго не появлялся, я просто не мог…

— Ничего-ничего, главное, что ты сам жив. — Спустя пару минут приветствий глава пограничников всё же отстранился от Белгорода. — Какими судьбами здесь? Вообще, как ты нас нашёл?

— Может, мы лучше пройдём в дом? — Предложил Елец, наблюдая всю эту картину и всё ещё не веря, что Курск мог знать их нежданного гостя. — Там он всё и расскажет.

— Да, конечно, конечно… — Затараторил слишком взволнованный Курск, таща Белгорода в сени. — Эй, Воронь, — крикнул он на ходу подбегавшим Воронежу и Морше, — поставь его лошадь к нашим, он свой. — Затем он снова обратился к гостю, — Ты, наверное, устал, да? Есть хочешь? Конечно хочешь, я что, не знаю тебя что ли?

— Ты прав, не откажусь. — Снова улыбнулся тот. — Но сначала дела. У меня для всех вас есть очень важные сведения.

— Вот за едой и расскажешь! — Донёсся до Орла смех Курска, вскоре скрывшегося вместе с гостем и Ельцем в доме. Сам же Ваня так и остался стоять у ворот крепости.

В один миг он вдруг ясно понял, что это и было то самое олицетворение, о котором ему когда-то уже говорил Курск. И которое тот только что снова обрёл. А это значило только одно: шансов у Орла на него уже точно не было.

Ваня даже и не заметил, как рядом очутился подошедший Антон. Очнулся он лишь услышав его голос:

— Кажется, мне нужно тебя поддержать. — Он положил ладонь на плечо Орла. — Как ты меня всё это время. Красиво говорить я не умею, но скажу одно: за свою любовь надо бороться. — Ошеломлённый Ваня посмотрел на собеседника: неужели его чувства к их главе были столь заметны? Тяргон мягко улыбался одной из своих самых дружелюбных улыбок. — Этому меня, кстати, научил ты сам.

Тем временем сумерки царившие во дворе, становились всё гуще и гуще. День погибал, и вместе с ним погибала и вера Орла в то, что он когда-то сможет быть с Курском.

Когда Ваня вошёл в ту самую комнату с печкой, в которой он ещё несколько месяцев назад коротал длинные зимние вечера со своими новыми друзьями, в ней уже шёл своеобразный военный совет. Точнее, совет шёл у всех, кроме Морши — он в это время, как обычно, уже накрывал на стол, доставая в том числе и припрятанные им остатки вина. Белгороду он отводил лучший кусок, что было вполне справедливо с точки зрения гостеприимства, ведь тот, наверняка, был очень голоден с дороги. Он же, кстати, сидел рядом с Курском, и на нём уже не было кобеняка — Орёл вспомнил, что заметил его в сенях. Под ним у гостя была вполне себе обычная одежда, какую носят в этих краях, лишь только одна вещь выбивалась из всего его образа. Это была сабля. Лежавшая на лавке около него, выглядела она довольно богато: на отражавших тусклый свет лучины ножнах можно было даже рассмотреть изысканные металлические завитушки, напоминавшие арабскую вязь, а уж рукоять её и вовсе была едва ли не произведением кованного искусства. Такое оформление оружия совершенно не сочеталось с общей простой одеждой Белгорода, и потому вызывало определённые подозрения. Орёл подумал, что было бы неплохо спросить насчёт сабли у самого её владельца, однако вспомнив свои мысли по поводу него, сразу же передумал. «В конце концов. — думал он, — Курск, как и все другие, не мог не заметить её тоже. Интересно, откуда она у него? Мог ли этот клинок принадлежать когда-то тому самому Глинску, в чьей собственности ранее был Белгород? Или же он получил её каким-то иным путём?..»

— Так вот, Курь, — обратился вновь прибывший к их главе, — я уже говорил, что приехал не просто так. У меня плохие новости. Мои люди сообщили мне, что объявился Крым.[5] Мы пока не знаем его планов, но, кажется, он настроен весьма решительно.

— Почему ты так решил? — Радость от обретения брата, ещё недавно озарявшая лицо Курска, сменилась его обычным строгим, задумчивым и даже несколько угрюмым выражением лица.

— Он собрал огромную орду, и через несколько дней уже будет здесь. — Ошарашил всех присутствующих Белгород. — Действовать нужно быстро и решительно, мы должны сделать всё, чтобы не позволить ему снова увести в рабство наших людей.

Не веря своим ушам, Орёл проскользнул на лавку у большого стола, на котором его уже ждала его порция. Внимательно слушая, он всё яснее и яснее понимал, что день, в котором ему нужно будет показать всё то, чему научил его Курск, настанет уже совсем скоро.

— Кстати, о рабстве… — Севрюк не знал, как подойти к наиболее волновавшей его теме, но знал, что не сможет не спросить брата об этом: уж очень интересно ему было всё то, чем и как жил тот до их воссоединения. — Белг, ты ведь на воле?.. Я слышал, твой хозяин подох, — Орёл заметил, как слабо дёрнулся Белгород после этих слов, и тут же ему в голову пришла довольно странная мысль о том, не мог ли сам Белгород стать этому причиной, — почему ты не объявился сразу после этого? Я волновался…