И тут до командировочной победительницы дошло.

Перед глазами чётко и ясно всплыла поздравлялка на тумбе в фойе корпуса с портретом сына суки-дирика и с названием её диссертации. Сынок заходил пару раз к ней в кабинет и в лабораторный бокс, но не заговаривал, лишь молча минуту-две, наблюдал за процессом. А потом, так и не произнеся ни слова, тихо исчезал…

Дата на тумбе была как раз на прошедшую пятницу – на вечер, именно на тот момент, когда Ирина ехала счастливая и воодушевлённая домой. Эти падлы, что шептались за спиной, единогласно проголосовали за её работу какому-то ублюдку, недоумку и неучу, только лишь за то, что он сыночек их «уважаемого» директора.

Разве не ясно – мы всем коллективом единодушно любим лизать директорскую задницу! Мы обожаем это дело, мы жить без этого не можем, не видим смысла в своём существовании – без ежедневного облизывания возлюбимого в едином порыве такого распрекрасного зада! И каждый из нас считает своим душевным долгом при всяком удобном и даже не очень удобном случае, как можно мягче и нежнее, от всей верноподданнической любвеобильной души, приходя от этого в благоговейный восторг, лизнуть и:

– А-а-ах! Какая же-е у-у-у ва-а-ас-с! Ж-ж-жо-о-о-опа-а-а-а-а-а-а-а!!!

А выскочкам со своим индивидуальным мнением нет места в нашем сплочённом к начальственной заднице коллективе, где практикуется общее связывание языков в единый, капающий слюнями, вихляющийся ловкий жгут. Где сердца бьются в унисон девиза: «Лизать, лизать, лизать». Кто проявит свою строптивость в этом архиважнейшем деле, кто захочет идти своей дорогой, петь собственную песню, а – значит, не скован с нами одной цепью обожания начальственной жопы, того – вон. Вон!!! Независимость и упрямство в святом деле жополизства?!! Во-о-он!!! И да будет так во все времена и вовеки вечные в стенах вверенного нам института! И пусть эти выскочки убираются из нашего тёпленького, так опасающегося всяких случайных сквозняков, а потому привычно вонючего, прямо так мило и по-домашнему вонючего, родного НИИ – куда-нибудь подальше на холод. Туда, где они могут творить чего угодно в своём непонимании остроты момента их жизни, карьеры и иерархии, туда – где гуляют анархически вольные ветра, а потому нет нашего объединяющего запаха. Нам же здесь на нашей лесенке в небо, в уютном, засранном собственным крепко-накрепко склеивающим дерьмом гнёздышке, такие выскочки-чистюли не нужны. Здесь над нами наша любимая задница, которая нас холит и нежит, кормит и поит всласть…

В тот день у Ирины впервые ярко и ужасно проявилось особое свойство её психопатии: ярость, бешенство, дикая злоба, гнев – порождённые чрезвычайной силы обидой. Какие ещё определения отрицательных сильнейших эмоций можно привести в попытке описать то ужасное состояние души девушки – так гнусно обманутой, так вероломно расстрелянной в её самых светлых надеждах?! Какими эпитетами можно было описать идеальный шторм в её душе, крутящий свои вихри на сотни километров в диаметре, выделяющий разрушительную колоссальную энергию, сносящую походя города и страны, маяки и небоскрёбы, сравнивающий с лика планеты острова, порты, аэродромы и детские сады?..

Она пришла в себя в вагоне метро. Точнее – как бы проснулась, хотя ясно было, что в предыдущий период времени она не спала. Не могла же спать днём и на ногах.

Ира сидела на лавке, и из неясного отражения напротив на неё смотрела незнакомка с такой болью в глазах, что ей самой стало страшно…

Почему-то саднило ладони – они были в царапинах и уколах. Руки вообще все были в ссадинах, ногти, с которыми она провозилась столько времени накануне, почти все безобразным образом обломаны.

Дёргало под правой коленкой тупо и наплывами…

Сумочки с собой не было – а там деньги, документы и телефон.

Как она вошла в метро?..

На губах она ощутила такой знакомый после стычки с Джариком солоноватый привкус крови. Болели запястья, как будто она пробежала на лыжах сто километров.

«Что я сделала такого?..»

– Ничего… – услышала она рядом с собой, – ничего, милая… Всё образуется… Молиться надо…

Ира повернула голову и увидела рядом с собой старушку, которая участливо смотрела на неё. В глазах бабушки стояли слезинки, как будто она почувствовала сердцем боль девушки. А может – так и было…

– Господь сподобит, матушка; Господь любит нас, вот увидишь…

– Что?..

Ира вдруг поняла, что она ничего не помнит.

…А что-то большое и противное желеобразной массой колыхалось в груди девушки, смущая тягучими волнами, отблесками каких-то гадливых эмоций, чужих неприятных слов… Всё это было придавлено многотонной плитой забвения, которую эта масса пыталась сдвинуть и вырваться наружу. Ира понимала, что если это страшное воспоминание вырвется на свободу из её памяти – произойдёт взрыв, который погонит настолько грязную волну, что можно захлебнуться в этой противной массе…

Но вспомнить было необходимо, и Ирина напрягла лоб, пытаясь вызвать в памяти картинки прошлого, недавно прошлого. Вагон мерно качался. Бабушка кивала ей в такт.

Вот идёт по аллее Ира, мужики прячут глаза.

Вот ручка двери, я протягиваю к ней свою руку, ясно вижу ладонь и пальцы с накрашенными ноготками.

– Привет, – говорит Серёга, у него чуть хриплый голос, никогда не обращала раньше, что у него такой тембр, как у молодого Высоцкого. Интересно, а на гитаре он умеет играть?.. Чёрт, не туда, обратно. Вот иду по аллее. Вот мужики курят, дверь, привет… Ага, наше фойе… Тумба с поздравлялками, на ней что-то белеет… Лифт. Мой палец нажимает кнопку вызова. Такой цвет лака красивый – тёмносинебардовый, с блёстками. И пахнет очень приятно. Лифт скрипит, когда же его отремонтируют, ему же сто лет в обед?..

Девушка помотала головой в досаде – мысли всё время уводили на какие-то несущественные и ранее не замечаемые ею детали. И никак не видит свой отдел.

Лифт, так. Скрипит. Мои ногти. Выхожу.

Стук каблуков. Вот дверь…

Открываю…

Отк…

Нет. Как туман какой-то, как серое бестелесное облако.

А, вот старушка рядом, может она чего знает?

– Скажите… А где я?

Где… И сколько времени? Сколько времени она в метро и куда едет?

Бабушка кивает ей, гладит маленькой высохшей ладошкой по руке, блестят в уголках глаз слезинки.

Поезд тормозит – станция! Какая, какая?!

– Станция Павелецкая, – говорит ей тётя-объявлялка.

– Павелецкая! – вскрикивает Ира, инстинктивно хватаясь за старушку: до дома совсем недалеко!

И тут карман плаща завибрировал – телефон! Когда же она его успела переложить из сумочки – вот удача!

Ира засунула руку в карман и достала тихо тренькающий телефончик – но это был не её аппарат коммуникации современного человека, а чей-то маленький и чёрный, у неё же ещё утром была раскладушка радостно оранжевого цвета. И трезвонила так полонез Огинского, что хоть уши затыкай. Девушка, немного подумав, всё-таки нажала кнопу соединения.

– Ирочка…

– Да?

– Ирочка!!! – истерично завопила Любовь Онуфриевна. – Ты где, моя заюшка!!!

– Чего ты кричишь… – Ира отодвинула с мгновенно вспыхнувшим раздражением сотовый от уха.

– Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – Таганская, – голос метрополитеновской объявлялки был сегодня какой-то затейливый и игривый, как у бабушки, рассказывающей внукам сказку «Про белого бычка». Двери с шипением захлопнулись.

– Она едет на Таганскую! – услышала Ирина голос матери. – Она в метро!

– Мама, в чём дело? Я из-за тебя свою станцию пропустила, мне придётся сейчас возвращаться.

– Возвращайся, доченька, возвращайся скорее: мы тут тебя все ждём.

– Кто это мы? – поезд, набирая скорость, уносился в тоннель, грохот колёс становился всё оглушительнее, – кто это там у тебя?