– Мы все ждём. Мы здесь… мы тебя очень…

Связь прервалась.

– Чей это телефон? – спросила девушка у соседки, но та лишь жалостливо улыбалась, кивала ей в ответ.

– Помолись, дочка, – тихо сказала она, покачиваясь вместе с несущимся в чёрные бездонные дали подмосковья вагоном. Сказал тихо, но Ира её расслышала, возможно – поняла по артикуляции губ. – Господь сподобит, Господь – милосердный. Ты только покайся в грехах своих и попроси, а Он – даст, обязательно даст, милая…

Ира встала, хотя перегон ещё не закончился, но сидеть ей уже не хотелось: слушать проповеди, рассуждать о боге и формулировать к непонятным и неосязаемым ею силам – верх бессмыслицы.

Она сделала четыре шага к дверям, ухватилась за поручень и опять посмотрела на своё отражение. И тут всё вспомнила. Как-то абсолютно спокойно и всё до секундочки, разом.

Она разглядывала своё суровое лицо со сдвинутыми бровями и тонко сжатыми губами, не знавшими поцелуев, со лбом, перерубленным двумя вертикальными складками мрачных морщин опыта и власти – и из окна на неё смотрела умудрённая жизненным опытом женщина лет этак пятидесяти. И этот опыт говорил ей, что прощать кого-то, и, упаси боже, просить самой за что-то прощения, она не намерена. Наоборот – она даст такого пистона, пропишет такую клизму этим сволочам, что им, падлам, жить станет тошно!..

И медленно вплывшее в сознание понимание того, что у неё украли диссертацию – её смысл и радость, успех и удовольствие всей жизни, не привёл её душу в состояние раздражённого унижения. Отнюдь. Тупая глухая ненависть разрастающейся волной цунами полетела своей гигантской всё сокрушающей массой на чистенький и аккуратненький пляж воров, где они отдыхают после дел неправедных под ласковым южным солнышком.

А они в это время беспечно пьют синий приторный кюрасао, текилу-маму, вискарь со льдом и всякие другие напитки, трахают визгливых дешовок, пляшут под шансон, судачат, как ловко они провели эту лошару и считают, что жизнь удалась…

– Я отомщу, – тихо сказала Ира отражению, и суровая женщина кивнула ей в ответ.

– Отомсти.

И цунами с тысячедецибельным грохотом падает на пляж…

Ирина вышла на станции, на лестнице перехода отметила, что очень болит правая голень – где-то ударилась, но это не важно.

Доехала до своей Автозаводской, дохромала до дома – мать звонила почти беспрерывно, уточняла её передвижения. Волновалась, как никогда.

Дома был Содом и Гоморра. Накурено жуть как, народу вагон и маленькая тележка, все столпились в прихожей, тискали, чуть ли не терзали в чувствах по очереди и одновременно Иру, не давая ей раздеться – мать и Ольга просто висели в слезах на ней, отец с Галиной чего-то говорили ободряющее, девушка толком не вслушивалась.

Она прошла в комнату, села на диван, все переместились за ней, кто-то дал в руки чашку с чаем, вот здесь почувствовала усталость. Но народу надо было всё знать и Ирине волей, неволей пришлось отвечать на вопросы, как-то фокусировать внимание на собеседниках.

Да, здесь были папа со второй женой и оба сводных брата-подростка – Стёпка и Шурик.

Давал советы сантехник-сосед, друг семьи и тайный воздыхатель Людмилы Онуфриевны. Молчал участковый в углу. Потом тихо испарился.

Взирали на этот бедлам, скрестив руки на груди, пара институтских подружек – серых чулков, не замужем. Им казалось, что они в каком-то вертепе на шабаше безумных страстей.

А также само собой – Ольга и несколько одноклассников, которые не разъехались после школы по стране и миру – в общем, Любовь Онуфриевна собрала всех, кого смогла достать.

Ирина переоделась в ванной комнате и только тут обнаружила косой разрыв колготок под правой коленкой, кожа была рассечена, но кровь уже запеклась, приклеив колготки к ноге.

«Да и хрен с тобой», – и пошла на кухню.

На кухне восседал Серёга – тот самый стажёр, который поздоровался с ней перед корпусом. На столе перед ним стояла чашка кофе и пепельница, набитая окурками. Мать тут же засуетилась, хотела убрать пепельницу, но ввалившийся на кухню народ не дал ей это сделать, и она так и стояла рядом с дочерью, держа в руках «благоухающий» объект. Серёга же курил почти беспрерывно, стряхивая пепел в свёрнутую трубочкой газету.

А он был в центре внимания и видимо, не в первый раз повторял историю битвы Ирины с девкой, оккупировавшей незаконно её владения.

– А, вот и наша гарпия! – с довольной улыбочкой приветствовал он Ирину. – А мы тут, понимаешь, плюшками балуемся!

– Вот Серёженька, какой молодец, вещи твои привёз! – затараторила Любовь Онуфриевна, – рассказал нам, как у тебя всё там… Как ты там…

– Прославилась! – с иронией вставил Георгий Иванович, и дочь его аж поёжилась.

– Ну, ты, мать, сильна! – продолжал рассказчик. – Ты, кстати, трубу-то мою верни.

– Какую?.. Ах, да…

– Вот. Мы ж тебя вчетвером, представляете, силища какая – вчетвером не могли удержать! Восторг! Я такого в жизни не видел! Ну, ты сильна, мать, в гневе!

– Твой телефон у меня в плаще – в правом кармане.

– Я принесу! – тут же метнулась в прихожую Ольга.

– А мои вещи… сумочка?

– Всё здесь! – воскликнула мать, – всё Серёженька принёс, всё твоё сберёг, мальчик наш золотой!

– Ой, да не надо! – но Сергею явно нравилась такая лесть, – любой бы на моём месте так же поступил.

– Вот ваш телефон, – через стол Ольга протянула парню его трубку, а у него тут же изумлённо раскрылись глаза – да, Ольгина грудь, это было действительно – зрелище!..

Мышки незамужние вздохнули, мужчины хмыкнули, Ирина проигнорировала, её мать же как-то истерично хохотнула…

– Так что было-то?

– А, да, – Сергей оторвал взгляд от Ольги, которая открыто и призывно улыбалась ему. – Как ловко ты у меня мобилу из кармана выхватила! Прям как заправский карманник, ха-ха!

– Я не карманник.

– Это Серёженька шутит.

Любовь Онуфриевна взяла из рук Ольги телефон и предала его парню через стол. Сергей осмотрел его и сунул в карман рубашки.

– Покормите ребёнка! – громко потребовал отец, – борща налейте, копуши.

Есть Ире не хотелось, она вяло гоняла ложкой мясо по тарелке, клонило в сон, звуки долетали всё глуше и глуше. Но сильно болела ноги и это как-то раздражённо бодрило.

– Пойдём-ка спать, дочка, – Георгий Иванович взял за плечи Ирину, помог встать и отвёл в комнату.

Там он ей помог раздеться, как когда-то очень давно в детстве. Хмыкнул, увидев рану на голени. Потом девушка сквозь сон чувствовала его руки, ощупывающие ногу, было немного неприятно, когда отец обрабатывал порез перекисью водорода и накладывал пластырь. Колготки он просто срезал ножницами, почти без труда убрав ссохшийся участок с кожи.

– Спасибо, папа…

Она уже не видела его, а отец покачал головой, поправляя на ней одеяло. С его сыновьями было всё ясно – что, когда и почему, а вот дочь для него так и осталась непрочитанной книгой, и он понимал, своим мужским разумом понимал, что основные неприятности будут впереди…

И опять ей снился тот же сон. По-прежнему она сидела на краешке дивана, делая толи математику, толи чистописание. Взрослые люди неясными сумеречными великанами журчали рядом, бурчали, толклись бестолково…

– Ушастая! – рявкнул вдруг кто-то над ухом, и она тут же проснулась, вздрогнув всем телом, падая от неожиданности в пустоту с подлокотника дивана…

На кухне не стесняясь, разговаривали в голос, считая, видимо, что утомлённая девушка видит сны, и ей нет дела до сплетен про неё.

–…Не, вы представляете – держит эту Вальку, подстилку, и ещё, говорят, её потрахивает начальник охраны, держит прямо вот так обеими руками за шкирма, бросив её как мешок с дерьмом на стол, и рычит натурально прямо в лицо! Рычит! Как тигрица, блин! Ха-ха! Комп, всё такое там, что было, взмахом так, как прямо дирижёр палочкой, как Карл, твою мать, двенадцатый, на русских под Полтавой свои полки – Валькиной башкой пушистой вжах! Всё на пол! А Вальку-проститутку, прости господи, как мешок…