Мужчина у дверей подаётся вперёд и, заглядывая ей в лицо, тихо спрашивает:
– А хотите, я его убью?
Может её качнуло в движении поезда, а может она сама так вяло кивнула, но мужчина с той же заинтересованностью и обаятельной улыбочкой кивает в ответ, делает шаг в сторону, выходя из-за поручня, достаёт из-за пазухи ПМ, передёргивает затвор, щёлкает предохранителем и высаживает полголовы Мишеньки выстрелом в упор. Ошмётки плоти и костей, веер крови разлетается позади кресла, со звоном уносится прочь в туннель выбитое пулей стекло, туда же Мишенькина кепочка, и вот она уже болтается в потоке воздуха, зацепившись за острый стеклянный зуб…
Мечты… Мечты…
Парень слева и бабка справа утираются от крови и мозгов мальчика.
Я тебя так люблю, сына. И как же я тебя ненавижу, родименький мой.
Это такая у меня к тебе любовь.
– Купи-и-и… – Ирину этот скрипучий голосок опять насильно вытаскивает из вязкого омута грёз.
– Доедем – я тебе всё куплю, – как обычно и не прислушиваясь, отвечает она.
Родители развелись, когда ей было 10 лет. И это как ни странно тогда принесло в её душу покой и облегчение. Отца, Георгия Ивановича, она практически не знала до пятилетнего возраста – он учился и приезжал нечасто. А обосновавшись с семьёй, так и не стал родным. Им с матерью было в женском коллективе проще и понятнее. Ира невзлюбила отца в первый же день, как он въехал по-хозяйски в их малогабаритную квартиру. Это с какой стати тут какой-то чужой дядька бесцеремонно влез в их идеальные отношения, сломал их давно заведённый порядок, заграбастал принадлежавшую только ей маму? Почему это этот дядька, которого требуется называть папой, заставляет есть суп и убирать игрушки? Бардак в квартире был всегда естественной формой существования, а тут! Девочка кричала, визжала и истерила. Её поначалу уговаривали, потом ругались, как-то упрашивали. Бесполезно. Иришка требовала со всей силой своей детской обиды то, что принадлежало по праву собственности только ей. И отступать она не собиралась. Кончилось всё тем, что отец просто приобнял маму за талию и увлёк на кухню, закрыв плотно дверь.
– Пусть орёт, – ехидно сказал он.
– Но как же… – слабо протестовала Любовь Онуфриевна.
– Поорёт – перестанет.
Так и случилось – ребёнок, утомившись, заснул на кресле.
Потому и не любила отца. Терпела, как сильного, которого не могла отодвинуть.
Отец пытался её задобрить – на следующий день принёс огромную куклу в красивом платье и с пышными бантами в синтетических волосах. Ладно, сказала тогда сама себе юная стерва, забирай маму. Но стоить это тебе будет очень дорого! И у них довольно быстро сформировался сепаратный мир, где хитрая девочка получала всегда всё то, что желало её избалованное шёлковое сердце.
Ну и развелись предки именно из-за патологической тяги отца к порядку, чистоте и нормальному житейскому домострою, где всё лежит на своих местах, режим дня (приём пищи и сон) выполняются по минутам, всё должно блестеть и благоухать! И – с другой стороны – абсолютное наплевательское отношение матери именно ко всему этому. Она, кстати, и была инициатором развода: «Заклевал, родимый!..» На работе ведь была авторитетом и душой компании, её обожали одноклассники дочери. А тут пилит и пилит, пилит и пилит, сил уж нет никаких!
Георгий Иванович съехал.
К Ирине с самого начала школы зачастили мальчики и девочки, в основном одноклассники, но были и ребята постарше. У Босоцких гостеприимство было каким-то вычурным, мать семейства, активный член родительского комитета и сердобольный человек, иногда чуть ли не насильно приглашала ребят. Они мыли посуду, протирали пыль, чистили картошку, как-то само собой стали участвовать по собственной воле в готовке и уборке, и нередко допоздна базарили на кухне за жизнь. Гоняли чаи с вареньем, которое сами и приносили. Вот такой местечково-квартирный клуб по интересам. Любовь Онуфриевна сидела с молодёжью, иногда вставляла свои пять копеек, чаще молчала и чувствовала себя великолепно, лишь изредка раздавая указания – чего и как надо сделать по дому или по готовке. Дети снимали с матери Ирины так нелюбимую ей рутину домашнего хозяйства. Так продолжалось много лет, постепенно перейдя в некое другое, более взрослое качество. Как-то ребята, скинувшись, сделали очень даже приличный ремонт, в память о прекрасных дружеских вечерах. Другое дело, что этот ремонт при таком пренебрежительном отношении к чистоте и порядку требовал постоянного обновления, но не об этом сейчас речь.
После развода, Ира, само собой, осталась с матерью, но с ней жизнь подростку была не такой уж и солнечной. Излишняя общительность мамы доводила дочь до белого каления. К тому же столицу зачастили многочисленные родственники по деревенской линии (причём и с отцовской стороны), беззастенчиво вваливаясь к ним, нередко даже не предупредив. Иногда все спальные места были заняты и гости располагались на сон на полу. Из-за многочисленных посиделок столы (кухонный и обеденный в комнате и даже журнальный) были постоянно кем-то или чем-то заняты и девочке приходилось делать домашнее задание, чирикая буквы и цифры буквально на коленке – примостившись на подлокотнике кресла или дивана. Играла она, сжав и без того тонкие губы, лишь с приезжавшими детьми родственников, а они, как правило, были гораздо её младше. По сути, ей спихивали мелких, никогда не интересуясь – хочет ли она сама этого. Ирина злилась или скучала – деревенские дети ей были противны, убоги и неинтересны. Параллельно в квартире стоял несмолкаемый гул от одноклассников и друзей одноклассников, которые галдели, курили с её матерью и гостями, которые вообще не думали об удобствах хозяев.
И потому с самого детства Ира невзлюбила гостей. Вообще. Никаких. В пику общительности матери. В пику навязчивости и бесцеремонному вмешательству в её личное пространство.
С одноклассниками она поддерживала, конечно, приятельские отношения, но если бы они знали, как она едва терпит их. А ребята с удовольствием посещали их квартиру, многие по нескольку раз на дню в выходные, беспрестанно создавая фоновый шум, хлопали дверьми, занимали туалет, курили на кухне – не поесть толком, засиживались нередко допоздна, смотрели в телике свои программы…
И ещё Ирина тайно ненавидела свою фамилию – Босоцкая, с ударением на первую «о», и каждому приходилось объяснять, что не на вторую. Это началось ещё с детского сада, когда мальчик, которому она нравилась, не придумал ничего лучше, и, кстати, с подачи своего старшего брата-раздолбая, принялся не только дёргать Иришку за косички, но и громко обзывать БосОтой. В шестнадцать лет (тогда выдавали главный документ с такого возраста) получив паспорт, Ирина изменила фамилию и стала Островская.
Естественно – никого не спросив.
Мать пришла в ужас, узнав об этой выходке своей тихони. И то только потому, что сама бесцеремонно влезла к ней в сумочку и взяла паспорт – «посмотреть». Разразился скандал, но дочь вдруг проявила такое упорство, что мать захлебнулась в собственной желчи.
Людмила Онуфриевна тут же настучала бывшему мужу на дочь. Но к её раздражению он встал на сторону Ирины, лишь хмыкнув в ответ. Ему давно было понятно, чего из себя представляет дочка, а его мужские амбиции вполне реализованы рождением двух сыновей во втором браке.
– Покажет себя ещё Ирка, вот увидишь, покажет, – сказал он нынешней жене Галине, кладя трубку. – Упрямая и решительная – в мать, а головастая – в меня.
Георгий Иванович, кстати, был автоконструктором и отличным инженером.
А Ира и не думала останавливаться – взрослея, она всячески старалась оттолкнуть свою прошлую жизнь. В последних классах школы она постепенно превратилась в одиночку, всё чаще и чаще, не считая нужным терпеть тупость и невоспитанность своих близких и знакомых, жёстко и прямолинейно высказывала им своё недовольство, вовсе не стесняясь в выражениях. Народ школьный в удивлении от таких перемен довольно быстро оставил её в покое, а вот дома ребята принципиально продолжали общаться с мамой – она оставалась для них подружкой. Ну а Ирина – что ж, пусть сидит букой, не больно и надо было, есть с кем потрещать. Хотя Ольга – её лучшая подруга, казалось, не замечала перемен в ней, общалась со всем семейством одинаково. Гости с деревень как-то сами собой приезжали в те годы реже, что способствовало установлению душевного равновесия госпожи Островской.
