Я пошел в сторону Чоринги-Роуд, одной из главных улиц города. На полдороге увидел безумную молодую женщину под навесом матрасной фабрики. Мертвые ее уже нашли. Уже забрали из ее рук младенца и ели самое мягкое – с темени. Лишенные выражения лица припадали и подымались. С обмякших ртов свисали комки мозга. Мать сидела на бордюре, покачивая пустыми руками. На ней было грязное зеленое сари, разорванное на груди. Торчали груди, набухшие от молока. Когда мертвые покончат с младенцем, то примутся за нее, и она не станет сопротивляться. Я такое уже видел Видел, как брызнет молоко, а потом кровь, когда они вопьются в ее груди. Знал, с какой алчностью будут они лакать эти реки молока и крови.

С жестяного навеса над их качающимися головами свисали длинные полосы хлопковой ткани – с крыши в дверном проеме, как паутина. Где-то в другом конце здания еле слышно играло радио. Англоязычный христианский канал. Евангельские песнопения, чтобы мертвецы Калькутты воскресли во Христе. Я пошел дальше к Чоринги.

Большинство улиц города переполнены домами. Они теснятся один к одному в полном беспорядке, будто книги разного формата, втиснутые в шаткий книжный шкаф. Нависают над улицами, и ты видишь над головой лишь узкую полоску неба, через которую тянутся бесчисленные бельевые веревки. На них болтаются шелка и хлопок, яркие на фоне влажного грязно-серого неба. Но есть особенные места, где город вдруг распахивается, и ты видишь панораму Калькутты. Вытянутые глинистые холмы, где раскинулись трущобы, тысячи и тысячи хижин, в окнах которых всю ночь горят крохотные огоньки. Мертвые часто приходят к этим жилищам из картона и жести, но люди не уходят из трущоб. Куда им уходить? Видишь заброшенные фабрики и склады с почерневшими дымоходами цвета ржавчины, торчащими в небо. Видишь отблеск реки Хугли, серо-стальной, под покрывалом тумана, через которую перекинулась ажурная полоса моста Хоура.

Сейчас я шел в противоположную от реки сторону. Берег нельзя считать безопасным, потому что там – утопленники. Каждый год тысячи людей прыгают с моста или просто уходят в воду. На берегу реки так легко совершить самоубийство, отчаяние как будто сгустилось в ее испарениях. Осязаемое облако отчаяния окутывает Калькутту, заодно с покрывалом влаги.

А теперь самоубийцы и утопшие дети-беспризорники стали выходить из реки. В любой момент вода может извергнуть одного из них, и ты услышишь, как он ковыляет, взбираясь на берег. Если он пробыл в воде достаточно долго, то может и порвать сам себя в клочья, о камни и битый кирпич, которыми усеяна кромка воды. Останется лишь тяжелый дурной запах, будто запах ила из глубины реки.

Полиция загоняет мертвых на мост и отстреливает. Издалека я даже вижу красные пятна между серых переплетений стали. Иногда полицейские их обливают бензином и поджигают, а потом скидывают с моста в реку. Ночью, ниже по течению, нередко можно увидеть у моста извивающиеся силуэты, симметричные, будто пятиконечные звезды.

Я остановился у лавки торговца пряностями, чтобы купить пучок красных хризантем и горсть шафрана. Шафран я попросил завернуть в алый шелк.

– Отличный день, – сказал я ему по-бенгальски. Он посмотрел на меня с легким удивлением и смятением.

– Отличный день для чего?

Настоящий индуист считает священным все. Нет ничего мирского – ни в грязной собаке, роющейся в урне с пеплом на месте кремации, ни в вонючем, пораженном гангреной пальце нищего, который тычет им тебе в лицо, будто считая тебя виновником всех его невзгод. Это столь же свято, как праздничный день в святейшем из храмов. Но даже самые набожные индуисты, похоже, не в состоянии узреть святость в ходячих мертвецах. Эти человеческие оболочки – пустые. Это самое ужасающее, хуже их ненасытной жажды живой плоти, хуже запекшейся у них под ногтями крови, хуже обрывков плоти, свисающих с их зубов. Они лишены души. В их глазах ничего нет. Звуки, которые они издают (пердят, хрюкают, подвывают от голода), – чистые рефлексы. Индуисты, которых учат верить в то, что душа есть во всем, испытывают особенный ужас по отношению к этим пустым человеческим оболочкам. Но жизнь в Калькутте продолжается. Открыты магазины. На Чоринги, как всегда, беспорядочное и плотное движение. Другого выхода у людей нет.

Вскоре я пришел туда, где в любом случае должен был сделать первую остановку. За день я часто прохожу и двадцать, и тридцать миль, моя обувь крепкая, и мне нечего делать – только ходить и смотреть. Но я всегда останавливаюсь в Кали-гхате, храме Богини.

Для нее есть миллион имен и миллион красочных описаний. Кали – ужасная, Кали – яростная, «Ожерелье из черепов», «Убийца людей», «Пожиратель душ». Но для меня она – Матерь-кали, единственная в огромном пестром пантеоне индийских богов, кто воодушевляет меня и пробуждает воображение. Она – Разрушительница, но и последнее прибежище. Богиня нынешней эпохи. Может гореть и истекать кровью и снова восстать, в полной силе, прекрасная и ужасная.

Нырнув под висящие ожерелья из цветов календулы и колокольчиков на входе, я вошел в храм Кали. После непрекращающегося гама улицы тишина казалась оглушительной. Я представил, что слышу малейшие шумы своего тела, будто отражающиеся от высокого потолка. Вокруг моей головы витали клубы сладкого дыма опиумных благовоний. Я подошел к джаграте, изваянию Кали. Когда я приблизился, ее глаза будто впились в меня.

Джаграта была рослой, худощавой и вызывающе обнаженной, даже больше, чем моя подруга Дэви в лучшие из наших мгновений.

Ее груди окрашены кровью (по крайней мере, так я себе всегда представлял), торчат два острых клыка с длинной полосой языка алого цвета. Волосы разметались вокруг головы, глаза безумны, но третий глаз, серповидный, в центре лба, милосерден. Он все видел и все принимал.

На изящной шее висело ожерелье из черепов, подчеркивая углубление под горлом. Четыре руки изогнуты так замысловато, что, если хоть на мгновение отведешь взгляд, кажется, что они шевелятся. В них она держала веревку, посох с черепом, сверкающий меч и отрубленную голову с распахнутым ртом – мертвее некуда. У подножия статуи стояла серебряная чаша, прямо под этой головой, там, куда капала бы кровь из разрубленной шеи. Иногда в качестве подношения туда наливали кровь – козью или овечью. Нынче чаша была полна. В такие времена кровь вполне могла быть и человеческой, однако я не ощутил характерного гнилостного запаха крови мертвеца.

Я положил к ногам Кали хризантемы и шафран. Среди других подношений, по большей части – сладостей и специй, я увидел несколько странных предметов.

Фаланга пальца, сморщенный грибок плоти, который при ближайшем рассмотрении оказался ухом, – подношения ради особой защиты, обычно такое отнимали у мертвецов. Но как знать, не могли ли самые преданные из почитателей отрезать себе фалангу пальца или ухо, чтобы вымолить у Кали особую милость? Иногда, когда я забывал принести подношение, я делал себе надрез бритвой на запястье и проливал к подножию статуи несколько капель крови.

Услышав донесшийся снаружи крик, я на мгновение отвернулся. Когда же снова посмотрел на статую, мне показалось, что четыре руки сложились в новый узор, а длинный язык сильнее высунулся из алого рта. И – мне такое часто представлялось – широкие бедра немного подались вперед, дозволяя мне мельком узреть прикрытую лепестками плоти сладостную и ужасную расщелину меж бедер богини.

Я улыбнулся ее чудесному таинственному лицу.

– Будь у меня язык длинный, как у тебя, Мать, – прошептал я, – я бы преклонил пред тобой колена и лизал бы складки твоего священного влагалища до тех пор, пока ты не завопишь от наслаждения.

Зубастая ухмылка, казалось, стала шире и блудливее. В присутствии Кали у меня разыгрывалось воображение.

Выйдя из храма, я увидел тот самый источник шума Там стоял большой камень, где в жертву Кали приносили животных, чаще всего – козлят. Их обезглавливали жрецы. Группа мужчин в лохмотьях поймали девушку-мертвеца и били ее головой о жертвенный камень. Подымали и опускали руки, под кожей играли мышцы. В узловатых руках они держали острые осколки камней и кирпича. Голова девушки, уже наполовину размозженная, болталась туда-сюда. Нижняя челюсть еще щелкала, несмотря на то что зубы и кость уже были разбиты. Мерзко пахнущая жидкая кровь стекала вниз, смешиваясь с густой кровью животных у основания жертвенного камня. Девушка была нагой, покрытая кровью и нечистотами. Дряблые груди болтались так, будто внутри их ничего не было. Живот раздулся от газов. Один из мужчин сунул палку в растерзанную щель между ног девушки и навалился на нее всем весом.